Николай Либан. "История филологического факультета МГУ за 60 лет "
Эту лекцию и другие работы Либана см.: Н.И. Либан. Русская литература. Лекции. Работы разных лет. Биографическое. Проза. Том III. М.: Водолей, 2017. С. 255-269.
ИСТОРИЯ ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ФАКУЛЬТЕТА МГУ ЗА 60 ЛЕТ
Мне очень хотелось бы рассказать, как факультет жил 60 лет. Вот смотрю на аудиторию и не нахожу уж тех людей, которых помню много лет на факультете. Люди уходят. Одни – по естественным причинам, другие – по лености, по болезням, как угодно... Так вот. Тот факультет, который мы знаем как «филологический», возник из ИФЛИ. Обстоятельства были таковы, что в 1919 году историко-филологический факультет Московского университета был ликвидирован. Он считался реакционным. Это было на самом деле именно так. Многих из профессоров этого факультета я знал, когда был мальчиком. И не стало в стране факультета, который бы готовил специалистов-филологов для высшей школы. Вся филологическая жизнь после ликвидации историко-филологического факультета переместилась в пединститут. Радциг, Попов работали в пединституте.
Наконец сообразили, что нужно готовить кадры для высшей школы. Вот для этого был создан Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). И наш филологический факультет – наследник ИФЛИ, потому что от «старого» историко-филологического факультета ничего и никого не осталось. Был лишь один преподаватель, профессор Петерсон, работавший приват-доцентом на старом факультете. Он еще знал профессоров Грушку, Хвостова, о которых мне рассказывал. Но в ИФЛИ пришли уже другие люди.
Создать историко-филологический факультет было поручено Карповой, сестре крупного партийного работника, которая носила псевдоним «Большевичка». Она была женщина образованная и сумела собрать тех, кого еще можно было собрать. Среди таковых Соболевский, Покровский и целый ряд гимназических преподавателей. Среди нас теперь ифлийцев осталось всего трое: ваш покорный слуга, П.Г. Пустовойт и В.И. Кулешов.
60 лет прошли совершенно незаметно... Я начинаю с момента возникновения этого нового факультета, то есть старого факультета в новых условиях. Новый филологический факультет тоже был создан «по приказу свыше» – догадались, что одного ИФЛИ мало, нужен именно университет. Администрация ИФЛИ, как, например, последний его ректор, Илья Саввич Галкин, был очень доволен, что может быть ректором университета! Когда было объявлено о начале историко-филологического факультета, это был 42 год. Ни кадров, ни студентов не было, работники ИФЛИ эвакуировались, студенты тоже частично ушли в армию, частично эвакуировались. По существу, приказ начать занятия был отдан, а с кем и кому заниматься, было неизвестно.
В то время упала бомба на главное здание, разбила вдребезги актовый зал. Но в газетах было напечатано, что Московский университет приступил к занятиям, филологический факультет работает в полную мощь... А мощи-то и не было. Самым любопытным было то, что никто не хотел быть деканом. Наконец уговорили преподавателя с кафедры древних языков. Он говорил, что не может, что «не административный человек». А ему говорили: «Ничего. Мы вам поможем». – «Да я и ходить не могу» – «И не надо. Сидите на месте». Таков был первый декан...
Свято место пусто не бывает. Потребовали, чтобы декан был не только умеющим сидеть, но чтобы мог и ходить. А кто? В Москву в то время въезд был возможен только по вызову. Стали «смущать»: кто пойдет на место декана, тому будет дано разрешение на въезд в Москву. И это плохо действовало. Почти не действовало. Университетские люди, находившиеся в эвакуации, достаточно наездились. Сначала – в Ташкенте – многие умерли от жары, потом переехали в Свердловск – там много умерло от холода. Предпочли сидеть на месте. Наконец было предложено деканство Григорию Осиповичу Винокуру – это замечательный человек, очень интересный ученый! – который ответил согласием, но предупредил, что у него блуждающий тромб, и в каждую минуту он может умереть.
«Неважно, – говорят, – работайте, пока живы». «А потом, – говорит, – у меня нет часов, я буду опаздывать». Часы достали. Вернули ему квартиру на Арбате. Он приехал и был доволен, что опять в Москве. Винокур – очень талантливый лингвист. Как он сам себя называл, «ушаковский мальчик»; я теперь почти никогда не слышу это словосочетание. А тогда оно было весьма широко распространенным: вокруг Ушакова, замечательного знатока русского языка, группировались молодые люди (среди них был и А.А. Реформатский). Мне посчастливилось иметь дело с этим человеком. Он был не только замечательным лингвистом, но и благороднейшим человеком. Я бы мог привести такой пример. Наверху в какой-то момент поняли, что нужен новый словарь современного русского языка – сколько событий-то произошло! Война, революция... Ушакову предложили, чтобы он создал коллектив, который бы занялся составлением такого словаря. Вы знаете, как он ответил? «Я не могу без В.В. Виноградова. Виноградов в ссылке – верните его – и мы составим словарь». Вы представляете мужество этого человека?! Это период очень жестоких сталинских преследований – летели и те, кто виноват, и те, кто не виноват. И что вы думаете? Слово Дмитрия Николаевича было настолько весомо, что Виноградова сейчас же вернули из его первой ссылки.
Я помню, как на аспирантском объединении (мы пригласили тогда Ушакова) стали обсуждать социалистические обязательства: у каждого обязательно должно быть не менее двух статей, выполнить во что бы то ни стало! Ушаков же ответил так: «Я плохой здесь судья... По-моему, торопиться не надо: если в голове нет ничего, то не надо никаких статей. Нужно ждать, когда что-то в нее придет. Вот когда надумаете, тогда и напишете». – «Но мы с этим не можем согласиться, Дмитрий Николаевич». – «Да я ни на чем не настаиваю»... К несчастью, он погиб во время эвакуации: возраст не выдерживает тех «температур», природных и социальных, которые ему пришлось пережить. А «ушаковский мальчик» Винокур у нас читал текстологию. Вы знаете, что он нам сказал: «Я хорошо не знаю, что такое текстология, я могу только объяснить, что значит это слово, “текстология” – текст и... разумное его чтение». Текстолог – это особая одаренность. Их – так же немного, как поэтов. Я знаю только одного текстолога – это Бонди, он очень хорошо читает Пушкина. Для него не существует нераскрытого, зашифрованного Пушкина. Во многих книгах очень хорошо написано, что такое текстология, но те люди, которые так хорошо объясняют, – сами не могут читать тексты. Это не только наука о почерках, но особое качество человеческого характера, человеческого глаза.
Григорий Осипович был настолько обаятельный человек, что при всем критицизме к текстологии, который у меня тогда был, я должен был все прочитать. И когда я пришел к нему и сказал: «Я прочитал и то, и то, и то, но все-таки не усвоил, что такое текстология», он ответил: «Не беспокойтесь, я тоже не усвоил. Пусть она существует, она никому не мешает, а во многих случаях даже помогает, когда попадает к одаренным людям».
Григория Осиповича Винокура на посту декана сменил Николай Каллиникович Гудзий. Это был декан «с часами» и с характером, и с огромным «рвением»: как человек энергичный, он считал, что все может сделать. И действительно много сделал. Галкин ему поручил филологический факультет и велел сделать факультет таким, каким он был в 1900-е годы. «Сделаешь – дам квартиру». Это был их обычный прием: за квартиру надо было работать. Гудзий получил квартиру... но куда позднее! Галкин свое слово сдержал.
Уже все возвращались из эвакуации, потянулись преподаватели… А мест нет. Ведь в то время, когда был отдан приказ о создании филфака, занятия велись теми людьми, которые случайно остались в Москве. Прочие же оказались не у дел. Очень большая была трагедия в полном смысле слова! Еще была проблема. Гудзию надо было отправлять людей на трудфронт. А кого отправлять? Вы знаете, что наш факультет юношами никогда не славился, как назвал его один драматург – «факультет невест». Были и юноши, которые не выражали особого желания сейчас же ехать на фронт.
Галкин отдал приказ: «Того, кто не едет, под суд, сейчас же». Николай Каллиникович должен был выполнять эту прокурорскую роль. Комизма здесь было больше, чем трагизма. Девчонки плакали, мальчишки ссылались на болезни. Если бы только ссылались! Какие были мальчишки! Я помню одного мальчика: у него не двигалась правая рука и левая нога. Кроме того, он был весь перекошен. Гудзий ему говорит: «Вы должны ехать на трудфронт, получайте путевку». Тот ее держит, вертит, спрашивает: «Когда и куда?» Гудзий обращается ко мне: «Что нам с ним делать?» Я говорю: «Отправить работать в поликлинику, вот и все, это же тоже труд-фронт»… В поликлинику пришлось отправить многих.
А время было тяжелое. Рабочие руки были необходимы. Много было казусов. Учился один аспирант. Теперь он доктор наук, процветает. Вот Гудзий ему говорит: «Марк, ты должен ехать». – «Нет, я не поеду. У меня диссертация». – «Иди объясняйся к Галкину». Приходит: «Профессор Гудзий прислал меня к Вам сказать, что я не поеду. У меня крупная научная работа. И уже есть научные заслуги». Надо сказать, что Галкин был человек решительный и не без административного опыта – он был приказчиком в именьице Реформатского, бывшего интересным культурным центром. Галкин вспылил: «Не поедешь? Обрить его и в изолятор». Его моментально обрили и отправили. Но потом выпустили. Бритым Марк ходил довольно долго, и ни у кого уже не было желания как-то уклоняться от трудфронта. Конечно, я, наверное, должен был бы говорить о том, что это был героический период, что все хотели на трудфронт, бежали, подавали заявления, – ничего этого не было. Было то, что я вам говорю. Да на этом фоне! Вы знаете, о каком фоне я говорю: ведь немец стоял под Москвой, в Кунцеве, и бросал плакатики:
Милые дамочки, не ройте ваши ямочки.
Мы скоро к вам придем и радость принесем.
А дамочки рыли ямочки, ставили надолбни и ждали подмоги... И наконец пришла Панфиловская дивизия! Тогда и университет вздохнул. И студенты появились. Гудзий сделал свое дело. Как мог.
Он не был администратором. Он был чудный человек, знаете, насколько хороший? Помню, я с ним повздорил, может быть, даже обидел. Я ему сказал: «Николай Каллиникович! Вам будет очень тяжело после этого разговора, Вы будете извиняться!» Он говорит: «Простите! Ради Бога! Я сейчас извиняюсь». Вот его характер. А вообще он был вздорный, вспыльчивый хохол... А как он любил факультет, любил университет. Его заветная мысль осталась неосуществленной: он очень хотел оставить по себе память на факультете. До сих пор на нашей кафедре висит портрет Гудзия, существует его бюст. Но после его смерти бюст бросили. Никому не нужен ни его портрет, ни бюст. В. Кусков притащил бюст. «Что, – говорили, – здесь кладбище что ли?» Долгое время он стоял в одной из комнаток, пока не догадались поставить в деканате. Гудзий всячески старался увековечить свою деятельность. Редко можно встретить человека, который, будучи награжден всякими учеными регалиями, понимал, что он недолговечен как ученый. Гудзий принадлежал именно к этой когорте. И чтобы оставить по себе добрую память, он обратился в министерство с просьбой, чтобы университет открыл стипендию его имени: в это время много переиздавали его учебник, деньги были, и эти все деньги он отдает в университет. Проценты давали бы ежегодно такую сумму, на которую студент может существовать. Благородно, а? А какой был ответ? Нельзя допустить капиталистические формы обогащения. Мне кажется, что по этическим причинам это в высшей степени несправедливо, что Гудзий забыт, мы к нему не обращаемся. А ведь сделал-то он немало: Гудзий возродил древнерусскую литературу в высшей школе. Древнерусская литература в высшей школе не преподавалась! На пятом курсе, как дополнение: тогда другой был порядок – на 1 курсе советская, на 2-м XIX, на 3-м XVIII век. Он же добился, чтобы ему дали возможность прочитать курс в Высшей партийной школе. Мы уже сейчас не знаем, что такое ВПШ. Это, в сущности говоря, аппарат: там готовятся кадры, которые управляют государством, то есть получают инструкции из ЦК и свято их проводят.
И вот наш Гудзий в ВПШ читает курс древнерусской литературы. И доказывает, что идеи социалистические, коммунистические, идеи всемирного братства заложены здесь, только здесь – в национальной русской литературе, которая сыграла «революционизирующую» роль в сознании народа. Ну что?! Те-то подумали: «Да! А ведь это можно использовать, с помощью этого можно управлять». Все! Курс в ВПШ прочитан, а следовательно, его нужно читать и в вузах – вот где памятник Гудзию! Он открыл древнерусскую литературу в то время, когда она была закрыта.
Он не пользовался большим уважением у ученых, он не знал греческого, плохо знал латынь и иностранные языки. Киевский провинциальный университет, в котором он учился, был одним из худших университетов (лучшие были – Петербургский, Московский и блестящий Казанский, конечно). Родители его хотели, чтобы он был врачом – независимая и выгодная специальность. Но этот молодой человек решил по-другому: он приехал в Москву для того, чтобы защищать магистерскую диссертацию, без гроша в кармане. А как жить? Надо поступать учителем в частную гимназию. То есть надо быть любезным, находчивым, красивым, галантным. Он и был необыкновенно галантен по-своему, то есть, не получив светского лоска, будучи в сущности демократом до мозга костей, он очень любил шаркнуть ножкой, целуя руку дамы, а иногда и девушки, без разбору, не понимая, что это неприлично! (Руку по правилам хорошего тона раньше позволялось целовать только замужним дамам). А все-таки он был обаятелен! И даже такая красавица, как Валентина Александровна Дынник (ее имя тоже исчезло из нашего оборота, а она когда-то блестяще читала курс западной литературы) называла его: «Самый любезный и самый красивый урод в Москве». В дни юбилея филфака меня постоянно коробило то, что о Гудзии не было сказано. Нельзя, чтобы имена людей уходили в песок. Это наша история. Факультет – это часть университета. Университет – это государство. Государство – это мы... или вы.
На смену Николая Каллиниковича пришел новый декан. Это был Виктор Владимирович Виноградов. Гудзий был очень доволен, но... он говорил: «Подождите, он сперва поссорится с вами, а потом перессорит всех». Виктор Владимирович пришел в очень удачное время. Почему удачное? Иногда отдельные слухи, оговорки, случайности дают необыкновенно ценный материал для поворотов истории. Я помню, в то время Крючок (так называли автора знаменитого учебника русского языка Крючкова) преподавал русский язык в Военной академии. Не удивляйтесь. Тогда наблюдалась одна очень интересная тенденция: вождь всех народов считал, что нужно всех учить, и страна была поглощена учением. Были различные политические кружки, разнообразные занятия так должны были поглощать, чтобы некогда человеку было держать в голове «завиральные» идеи. А Виктор Владимирович отличался злоязычием. И без разбора. За это злоязычие он и поехал в «места не столь отдаленные». А так как Крючок учил всех генералов, то имел право сказать: «Надо грамотно писать, Вы, Ваше превосходительство, много ошибок делаете. Разве Вас можно поставить рядом с царским генералом?»
«Ученик» отвечал: «Нельзя, но я исправлюсь». Как бы человек высоко ни сидел, как только он попадает во власть педагога, педагог может делать с ним все что угодно. И поэтому у Крючка установились добрые отношения с генералитетом. Спросили его как-то: «Ну, что тебя сокрушает?» – «Моего учителя упекли». – «Взяли бы да обратились с письмом к самому главному», – говорят. «А через кого?» «Это уж наше дело. Мы сумеем. Нас учишь писать, так сам напиши». Крючок не только сам написал, но и подписи собрал. Подписал Шамбинаго, известный стиховед. Кстати, Шамбинаго был жуткий пьяница, но такой, что выпьет литр водки – и «ни в одном глазу», а рассуждает как! Вот Крючок попросил подписи. Шамбинаго говорит: «Конечно, подпишу. Но нужно набраться храбрости». «Храбрость» не замедлила явиться. И так Крючок обработал несколько человек. А генералы отнесли куда надо. А ситуация была такова, что наверху жесткую политику по отношению к гуманитариям в тот момент хотели несколько скорректировать.
Вовремя все подоспело! Виноградова вернули. И не только его, и многих других. Но наша политика – это в духе России – не останавливаться на полпути.
Надо сказать, что Виноградов имел смелость на допросах своему следователю доказывать, что он самый умный человек в России, что умнее и образованнее его нет. А в тот момент наверху созрела мысль: показать, что Россия, Советский Союз – это европейский центр. И вот на Виноградова посыпались милости: его сейчас же сделали действительным членом Академии наук. Виноградов – декан филологического факультета МГУ. Виноградов – декан филологического факультета университета в Ленинграде. Виноградов – главный редактор нескольких филологических журналов, Виноградов – руководитель талантливой молодежи, некоторые сейчас сидят против меня. Но быть зоилом тяжело!
Его скептицизм, его мизантропия через два года всем надоели. А ведь какой был размах – «всемирный»: ему дают одну квартиру, другую, третью!.. А в кабинете русского языка в МГУ и по сей день висит портрет Виктора Владимировича – в центре! Не так, как у нас Гудзий на кафедре русской литературы, где-то там, над диванчиком! Почему? Хотя он формалист (но теперь, конечно, это неважно), он один из самых крупных ученых того времени. Другое поражает! Где его школа? Ученики-то его физически остались, но в душе Виноградов претендовал именно на «виноградовскую школу», на господство в умах, в логике, в слове. Да... Это был очень яркий период и, безусловно, всколыхнул университетскую жизнь. Но как вам сказать? Те, кто наделены очень большой властью, всегда оказываются во власти власти.
И в вопросах кадров Виноградов оказался очень уступчив. Например, «освободил от педагогической работы» дочь Айхенвальда, предоставив возможность только академической – в Институте русского языка. У меня с ним не было никаких отношений. А иногда он меня «не замечал». Может потому, что понимал, что я знаю Москву и ее людей, и отцов, и дедов, и внуков, кто где жил, где крестился и женился, я здешний уроженец – неприятный я человек! Со мной был такой казус. Я тогда был замдекана по заочному обучению. А кадры тогда были в распоряжении «местной» администрации. Нет специалиста по диалектологии. Я нашел интересного диалектолога, профессора Валентина Галанова, составившего диалектологический атлас. Я спрашиваю Богоявленского (был такой классик): кто может быть по диалектологии? Он говорит: «Самый лучший профессор Галанов. Он недавно вернулся из ссылки, вас это не пугает?»
– Ну, знаете, чего же мне пугаться? А за что его сослали, он ведь такой безобидный?
– Да такая глупость, он ведь музыкант, у него страсть к регентству. Ну, взяли в стенной газете написали, как его диалектология перекликается с церковным пением, – и он уехал в ссылку, правда, всего на год.
Только я принял на работу Галанова, как Виноградов присылает мне на работу аспиранта-диалектолога. Я оставил Галанова – этого мне никогда не простили! Умные люди умеют мстить красиво: прихожу я как-то в кабинет декана, он официально подходит ко мне и говорит: «Очень приятно, Виноградов». А ведь прекрасно понимает, что я его не могу не знать. Вот эти мелочи ранили. Еще один случай. Был у него замдекана Ухалов – и действительно, самое настоящее «ухало»! Расскажу сначала о нем. Как-то пришел ко мне проверять практические занятия по древнерусской литературе. Внимательно слушал, потом спросил: «Чему ты их учишь?» – «Читать и понимать текст» – «Это каждый дурак умеет». Я говорю: «Дурак-то, может, и умеет, а вот умный не разумеет». Слово за слово, он мне текст читает, я ему отвечаю, получается дискуссия, я вижу, он человек в псалмах начитанный. Я спрашиваю: «Откуда это у тебя все?» – «А тебе все расскажи?» – «Половину». – «Ну, половину расскажу: я же старообрядец, меня готовили в наставники, все библейские тексты я назубок знаю, лучше вас». И он действительно знал Писание!.. А все люди тщеславны. И Ухалов тоже. Виноградов ему и говорит: «Вам надо быть не только замдекана, но и профессором. Пора». А тот, бедняга, и поверил ему! И этот наш самый «профессор» мог сказать такую фразу: «Пушкин умер от дуэли».
Ведь он был даже образован, но по-своему, и совсем не интеллигентен. Велел Виноградов и дощечку заказать: «Профессор Ухалов». «Чтобы я был спокоен», – говорит. И Ухалов заказал. И повесил. И чувствует себя, бедняга, профессором, и ждет решения, и все на декана Виноградова смотрит, когда тот приезжает. А тот улыбается. Внезапно Виноградов говорит: «Знаете, на ВАКе не удалось вас утвердить профессором, очень многие были против». – «Возвращаться к своему прежнему званию?» – в ужасе спрашивает Ухалов. «Возвращайтесь» – «Яко пес на свою блевотину?» А он холодно: «Именно так. Мы тоже в Писании начитаны».
Следующий декан, Александр Николаевич Соколов, очень интересная фигура. Вот вам образец нашего полного забвения людей ушедших: он написал работу по истории русской поэмы. Кто-нибудь сейчас цитирует эту работу? А ведь это капитальный труд и замечательный. Биография Соколова очень примечательна. Ради хулиганства я однажды стал писать «Силуэты русских профессоров и доцентов филологического факультета». Потом бросил... А его силуэт написал. Александр Николаевич окончил Духовную академию «в первом десятке».
Вам непонятно, что это означает? Академия могла выделить 10 человек, которые получали все преимущества: если идет в монахи – очень скоро епископская кафедра, если остается в Академии, то он профессор и читает тот курс, который назначит Совет. Если он идет в попы, ему самый богатый приход. Наш герой был прекрасным стилистом, замечательным грамматистом, он безукоризненно знал латинский и греческий, очень хорошо немецкий, достаточно французский. Был музыкантом, владел скрипкой и фортепиано, у него был абсолютный слух. Вот этого Соколова и встретил Виноградов на факультете. А привел его на факультет Еголин, заместитель Агитпропа ЦК! Что это такое, некоторые еще должны помнить: это вся политика и идеология страны. Виноградов «выглядел» Соколова. Конечно, Соколов ему не рассказал того, что никому не рассказывал. Случилась эта самая «беда», как тогда говорили, то есть революция. А на выпускном акте Соколов произнес речь, в которой доказывал, что только самодержавие может спасти русскую православную церковь, только церковь может спасти несчастную Россию. Да написал каким слогом! Ну, а после этого что делать? Конечно, заняться «туризмом», пуститься в бега – к знакомым крестьянам, в хозяйство, в «экономику»: счетоводы всем нужны, он на счетах – пожалуйста, все что угодно: его отец был рабочим на железной дороге...
Так вот, Виноградов увидел этого господина и попросил написать несколько бумаг «на досуге». На следующий день Соколов их принес. «Как, уже?» Виноградов прочел: «Гениально. А Вы где учились?». «После Академии я окончил областной пединститут, закончил аспирантуру и был рекомендован в докторантуру». – «Так Вам надо скорее защищать докторскую». Соколов ее защитил. Блестящая диссертация! Виноградов решил: «Лучшего замдекана мне не нужно». Александр Николаевич стал замдекана. Потом Виноградов решил: «Замдеканства вам мало, вы должны заведовать кафедрой русской литературы». И вот здесь он может упиться властью, сколько угодно: он ходит по урокам, слушает, как читают латынь и греческий, русскую словесность. Он слушает лекции социолога «до мозга костей» Г.Н. Поспелова, ученика Переверзева. И понимает, что все бегут его слушать, потому что у него система, у него концепция. Для Соколова все выводы этой системы «неверны», но системы нет у других! И Соколов задумывает объявить свой курс теории литературы. Соколов не был речист, он не был оратором – он был логист, необыкновенный, трогательный, живой, чего нельзя было найти в Поспелове. Вот «добродетель Соколова». Он насладился славой и успокоился: позже отказался от деканства, отказался от заведования кафедрой. Однажды я у него спросил: «Ну что, уже насладились всем этим?» – «Да, – говорит, – сполна. Знаете что, и это, и все, радио, и телевидение – это так скучно...» Ну, да я вас утомил порядком...
А следующий декан был (тоже ученик Виноградова) Роман Михайлович Самарин. Приехал из Харькова тоненький-тоненький, как точеная трость. В Москве отъелся и стал похож на бочку. У него были очень трудные проблемы: он считал необходимым делать себя проводником марксизма-ленинизма, каковой, кстати говоря, знал плохо. Он был учеником, и хорошим учеником, Александра Ивановича Белецкого, известного еще до революции харьковского профессора-словесника, ставшего позже видным советским академиком. Самарин обладал хорошей речью и оратором был замечательным. Отец, Михаил Самарин, прекрасный филолог, дал ему прекрасное гимназическое образование, Роман был полиглотом. Когда немцы пришли в Киев, отец не успел уйти. Роман убежал, а тот оставался и продолжал работать в Киевском университете, который немцы не закрывали. Это, конечно, было пятно! И Роман понимал, что ему будет трудно жить с этим пятном, и решил быть «проводником» марксизма. В управлении факультета ничего особенного не сделал, только опирался то на Белецкого, то на Виноградова, потому что Виноградов очень считался с Белецким. А.Ф. Лосев называл Белецкого «маленьким Веселовским» – тот действительно очень много знал, но так и не оставил ничего капитального. Роман Михайлович помер рано, обуреваемый всякими страстями житейскими, деканское место опять оказалось пустым...
Что делать, как быть, кого посадить на это место? Надо найти временно исполняющего. А кто же согласится быть «временным»? Ну, а у нас есть молодой доктор – Кокорев. Он, конечно, не очень молод, но доктор молодой. Ему-то и предложили, но с некоторой долей сомнения: сможет ли? «Ну, что, – говорит, – я могу. Я все могу. Как хорошо – сесть в это кресло!» Ну, а делалось им что, принцип-то какой? Что секретарь принесет – то он и подпишет. Так что было это периодом «междуцарствия». А после сего появился декан, который сел в это кресло на долгое время. Это был Алексей Георгиевич Соколов.
Я думаю, выбор был сделан не без участия ректора, Ивана Георгиевича Петровского – человека чрезвычайно умного, чрезвычайно проницательного, прекрасно понимавшего все тонкости управления. Достаточно сказать, что отец его был крупный предприниматель, фабрикант, дорога ему в университет была закрыта. Тогда он поступил в университет... дворником. Дворничал, дворничал, а потом, как человек рабочей специальности, поступил и на рабфак университета, там быстро обнаружили, как он хорошо готовится – его перевели с рабфака на факультет, а на факультете он обнаружил очень большие способности математика, очень скоро его избрали членом-корреспондентом, и очень скоро стало известно «наверху», что такое Петровский! И, как тогда говорили, «Хозяин» был очень доволен, что университетом управляет беспартийный!
Соколов... Этот жил только факультетом и все знал, что делается на факультете, – от уборщицы до академика. Абсолютно все. Но его всегда смущала одна вещь (я это смущение видел в жизни во многих): я видел, что тайно он боится, что он больше того, что он есть. Ощущение, что «ты не тот, кем называешься», всегда было Алексею Георгиевичу свойственно. Ну, а деканом на самом деле он был замечательным и человеком замечательным тоже. Я ему однажды сказал: «Знаете, какой недостаток у вас есть?» – «Какой?» – «Факультет должен стремиться быть таким, каким был в 1913 году». А он так серьезно ответил: «Я все это сделаю». И действительно пытался к этому приблизиться. А дальше что? Его хотели проводить почти с позором... но этот позор не состоялся: один из членов нашей кафедры выступил и сказал, что «лучше декана, чем Соколов, не было! А что будет дальше – увидим».
А дальше был Леонид Григорьевич Андреев, у которого были самые блестящие планы либерализации. Но он все же немного хотел «бежать впереди паровоза». Роковым оказалось то, что он поссорился с ректором и сам подал заявление об уходе, доказывая этим жестом, что он прав. Но наше время не жестов, а тонкой иезуитской политики! Политика всегда эгоистична и всегда действует в тандеме, иначе она проваливается!
Иван Федорович Волков был деканом спокойным, тихим, и особенно никаких событий не происходило.
«Ходить бывает склизко по камушкам иным, о том, что слишком близко, мы лучше умолчим». А как умолчать? Помню я, сидел в кабинете Соколова, который ко мне хорошо относился, который спас мне жизнь, кстати говоря... И вот вбежала какая-то девчонка: щеки красные, пышущие здоровьем! Я смотрю на него и на нее. Разговор короткий. А он – была у него такая манера – ронять слова: «Ну, как, Марина, справитесь вы со своей работой?» – «Да. Я все сделаю» «Ну что ж, очень хорошо, я учту. Идите». Я спрашиваю: «Кто это?» Он: «Вы знаете, а вы приглядитесь, это очень интересный экземпляр. Это будущий администратор, уверяю вас, ведь это редкое явление, и найти “администратора по природе” очень трудно». Потом я этого администратора встретил у себя на экзамене: она сдавала древнюю литературу и все время путала даты. Я тотчас же вспомнил эту девчонку, только щеки побледнели, но речь хорошая, взгляд ясный.
«Какая, говорит, оценка у меня получается?» – «Да что-то около пяти» – «А я бы хотела, чтобы не около, а полностью» – «Будет со временем». Время шло... И эту девушку с пылающими щеками и путавшую хронологию я встретил в коридоре – она шла по-королевски, зная свою силу. Первое, что сделала Марина Леонтьевна Ремнева, – поняла, что нельзя держать старших преподавателей в их безнадежном положении. Она поняла, что в спешке наши ученые не успевают получить степень, ведь в старом, дореволюционном университете было очень просто: сдал магистерский экзамен – все, он магистр. И она стала побуждать к написанию научных работ, посылать по возможности многих за рубеж – прекрасная система воспитания. И она поняла и сделала еще одно большое дело: «не единым хлебом жив человек», но все-таки «и хлебом», – и обеспечила хлеб, даже тем, кто уже не мог работать, и детям тех, кто оставил этот бренный мир. Я бы мог много говорить об этом. Но страшно впадать в крайности. Недохвалить – нельзя, перехвалить – нельзя...
Я очень люблю один афоризм: «Всякое безобразие любит свое приличие». А вот мое безобразие забыло приличие – я вас держу уже больше часа. Потому простите меня и позвольте поблагодарить за внимание.
14 января 2002
Подписывайтесь на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky