Архимандрит Софроний Сахаров. История человека, который искал Божественный свет

Человек современной эпохи, отец Софроний собственной жизнью засвидетельствовал, что тысячелетняя традиция подвижников Святой Горы Афон не есть высокий удел лишь древних святых. Он в наши дни жил на высоте этой традиции, и его личный опыт богообщения дает его наследию редчайшую духовную силу не отвлеченного философско-интеллектуального построения, а личного свидетельства. Труды архимандрита Софрония переведены на двадцать языков, а его книга «Старец Силуан» стала очень популярной в православной среде.

Видение

Самым яркими неизгладимым воспоминанием детства отца Софрония, в то время еще Сергея Сахарова, было видение особого света, когда няня выносила его на руках из храма: «Я видел город, который для меня был всем миром, освещенный двумя родами света. Солнечный свет не мешал ощущать присутствие иного Света. Воспоминания о нем связываются с тихой радостью, наполнявшей тогда мою душу».

Весь уклад жизни его семьи укреплял это внезапное детское озарение. Сергей Сахаров родился в Москве в 1896 году в многодетной верующей семье. Отец Сергей Семенович — ремесленник, мастер по изготовлению сумок и чемоданов, мать Екатерина Евгеньевна, няня Мария — все они были люди церковные, и при внешней простоте чувствовалось некое явное осуществление их религиозности: в семейных воспоминаниях сохранился эпизод, когда святой Иоанн Кронштадтский, заметив как-то в толпе возле храма мать Сергея, указал на нее: «Это человек праведный».

В возрасте восьми-десяти лет Сергей с братом уже вели разговоры о смерти и посмертии. «С юных лет мысль о вечности усвоилась моей душе». Будучи еще совсем мальчиком, он мог подолгу молиться «детской молитвой живому Богу», что было не обязанностью, а потребностью души.

Через литературу, через чтение Толстого, Пушкина, Достоевского юный Сергей Сахаров рано почувствовал трагизм человеческого существования. Повзрослев, пройдя через личный опыт боли, он, соглашаясь с философом Иваном Ильиным в том, что и гений, и святой проживают не только свою личную трагедию, но и трагедию всего человечества, напишет: «И в то время как гений бывает сокрушен страданием до полного отчаяния, святой — “не отчаивается”».

Художественное дарование Сергея Сахарова проявилось рано, он начал рисовать прежде, чем научился говорить. По окончании гимназии последовал выбор художественной школы.

Обвалы

Время творческого и внутреннего поиска молодого Сахарова совпало с трагическими событиями истории России: Первая мировая война, последующий социальный и бытийный разлом общества, связанный с Октябрьским переворотом. В 1916 году Сахарова призвали в армию юнкером, в 17-м, как студент художественной школы, он попал не на фронт, а в подразделение военной маскировки.

В октябре — ноябре 1917 года, в дни Октябрьской революции, Сергей Сахаров болел тифом, что не мешало ему быть свидетелем «обвала большой Империи». Хотя он настолько напряженно проживал в это время свои внутренние «обвалы», что прошел, казалось бы, по касательной все внешние катастрофы. За этой кажущейся отстраненностью скрывалась та самая «мысль о вечности» — гнетущее чувство ограниченности, временности, тщетности всего, если оно не ведет к тому, что пребывает всегда. Трагические события в стране и в мире, братоубийственные конфликты ради непонятных для него ценностей, сама «атмосфера земли, пресыщенная запахом крови» лишь обостряли это чувство. Он жил одновременно в двух планах: в привычной повседневности — «внешне я был спокоен; часто весело смеялся; жил как все вообще живут» — и одновременно пребывал в гуще людских страданий и в напряженном поиске выхода из ограничивающих рамок этого времени и пространства.

Он ощущал неминуемость собственной смерти как исчезновение всего дышащего, живого мира, который умрет в нем, а значит и с ним. В этой его трагической интуиции уже смутно просвечивала христианская идея величия человека как центра сотворенного мироздания, раз смерть ощущается каждым из людей как смерть всего мира. «Видение трагизма человеческого бывания как бы срасталось с моей душой, и смертная память не покидала меня, где бы я ни был.... Так под знаком минуса раскрывалось во мне глубинное Бытие».

Позже, встретившись с писаниями православных аскетов, он узнал в том своем состоянии особую благодать «смертной памяти» — высокий дар, не позволявший ему останавливаться лишь на земном.

Удар молота

В безвременье между войной и Октябрьской революцией усилилось идейное брожение среди российской интеллигенции. В религиозном и мистическом поле одновременно с охлаждением отношения к православию и разочарованием в позитивистском материалистическом мировоззрении, преобладавшем в середине XIX века, росла тяга к метафизике, к иррациональности. Ответы на глубинные вопросы бытия искались многими то в языческом космизме, то в оккультизме, то в восточных духовных учениях. Как сказано Александром Блоком об этой духовной атмосфере в его итоговой поэме «Возмездие»: «И черная земная кровь / Сулит нам… / Неслыханные перемены, / Невиданные мятежи».

Свой личный мятеж, растворяясь в воздухе эпохи, пережил и молодой Сергей Сахаров, начиная с 1913 года на долгие девять лет отойдя от «веры отцов» и увлекшись «преисполненным величия» восточным мистицизмом с его идеей внеличного Абсолюта. Таким образом тогда он пытался утолить свою боль о вечном. Христианские истины любви к Богу и ближнему не виделись в тот момент удовлетворительными для его взыскующего ума. Они казались ему теперь слишком простыми, суживающими до личного безграничный Абсолют. «Настал такой день, когда на одной московской улице, в Милютинском переулке, утром, в мой ум врезалась мысль: Абсолют не может быть “личным” и вечность не может заключаться в “психике” евангельской любви... Странным было сие событие; сила мысли была подобна удару молота».

Зачитываясь восточными учениями, сердечным усилием он стал останавливать в себе молитву и заменять ее медитацией, практиками самосозерцания, чтобы, следуя положениям восточного мистицизма, идти к так называемому освобождению от своего ограничивающего и относительного личного начала в надежде раствориться в «неименуемом океане чистого Бытия — сверхперсонального Абсолюта». По сути, Сахаров тогда отказывался от христианского понимания Бога как Личности.

Вскоре после мистического опыта в Милютинском переулке ночью, после занятий медитацией, он увидел свою спальню «наполненную разорванными кусками вибрирующего света». Это явление, которое на языке православной аскетики могло быть названо «прелестью», «приражением» (вражеским искушением, нападением), вызвало смущение и тяжесть в его душе. Понимание природы этого света придет к нему позже, когда он получит знание совсем иного света — нетварного, Божественного, ощутит его, в отличие от того, ночного, как «спокойный, целостный, ровный», охватывающий ум, сердце, тело, когда «все существо пребывает в состоянии, которого не знает “земля”».

«Я изнывал от восторга перед этой тайной»

В 1918 году Сергей Сахаров поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, вскоре преобразованное в Государственные свободные художественные мастерские. Он учился в мастерской у Ильи Машкова, затем у Петра Кончаловского, получив фундаментальное классическое и модернистское образование, но и в его становлении как живописца просвечивает тот же напряженный поиск бытийственной первоосновы. Изучая небо, дома, деревья, людей, он словно пытался снять внешнее покрывало с вещественного мира: «Чем больше я погружался в мои искания, тем таинственнее становилось всякое видение, и я изнывал от восторга перед этой тайной».

В 1920 году Свободные художественные мастерские объединились во Вхутемас — Высшие художественно-технические мастерские, где преподавал и Василий Кандинский. Сахаров посещал и его мастерскую, заинтересовавшись не столько абстрактной «чистой» живописью Кандинского, сколько его духовным поиском в искусстве — попыткой определить эмоциональное и духовное наполнение формы и света в живописи. Сама идея абстрактного искусства вполне ложилась в русло тогдашнего увлечения Сергея Сахарова идеями восточной философии. В абстракции: распад образа, предметной формы на живописном полотне на отдельные цветовые пятна, хаотичные ритмы, плоскости, геометрические фигуры, намеренно лишенные смысловой нагрузки и содержания. В восточном мистицизме: исчезновение «себя» как личности, растворение ее в изначальном море сверхличного.

Политическая и художественная обстановка в Советской России усложнялась. Следуя распространенной среди художников практике продолжать свое образование в Европе, в 1922 году Сергей Сахаров уезжает в Италию, затем посещает Берлин, в итоге оседая в Париже, где продолжает свои художественные поиски. Мучившие его вопросы не находят полного разрешения в восточных учениях. И именно в Париже с нездешней силой он переживает откровение, духовно сопоставимое с поразившим его мистическим опытом в Милютинском переулке.

«И тогда я подумал, что Христос прав»

Однажды ему дано было как бы впервые, по-новому, до самых основ души, пережить библейский текст Синайского откровения Моисею: Аз есмь Сущий (Исх 3:14). «Бытие — это Я». Бог сам говорит о себе «Аз», т. е. «Я». Тогда ему открылось, что Бог не безличный Абсолют, а Личность: «Не в порядке отвлеченного мышления, но бытийно сей Личный Бог стал для меня очевидностью, которую я жил всем моим существом. Весь строй моей духовной жизни преобразился».

Возвращаясь к терзающим его вопросам о том, что лежит за рубежом его собственной жизни, он ощутил как озарение, что познание всего этого огромного мира, этого бытия, возможно только через познание Личного Бога, так как Он и есть Сущий Творец бытия. И происходит это постижение Божественного только в акте любви: «И тогда я подумал, что Христос прав: если я буду любить Бога так, как Он говорит, то ясно, что мое познание о Нем может достигнуть наибольшей глубины и силы».

Это откровение стало во всех отношениях переломным моментом в его судьбе, казалось, он приходил в себя после глубокого обморока: опыт, удивительно перекликающийся с описанным у Пастернака: «Всю ночь читал я Твой Завет / И как от обморока ожил». Его возвращение к христианству как к абсолютной истине было принято им теперь не только на глубине сердца, но и философски: именно Христос провозглашал личное персональное бессмертие, а не растворение личности в посмертии, что было для Сахарова разрешением главного болевого вопроса многолетних мучительных переживаний.

«Я воскрес...»

Позднее концепция Личности в Боге и в человеке станет основой богословия архимандрита Софрония Сахарова. А свое долгое отступничество в восточные духовные практики он будет рассматривать не только как затмение, а как страшное падение, повторяющее Адамов грех, — как удаление из рая, разрыв живой связи с Богом любви, после чего ум человека помрачается и становится не способен к принятию Божественного Света, а значит, не способным и к истинной жизни: ведь осуществление человека, созданного по образу и подобию Бога, возможно только с Ним. По сути о. Софроний ощутил свое падение как духовное самоубийство. Оплакивать этот грех он будет еще многие годы.

В Париже после пережитого откровения, пройдя период экспериментов с разными художественными стилями, Сергей Сахаров возвращается к реалистичной живописи: «Тогда отпал мой ум от бесплодной попытки сотворить нечто совершенно новое, и проблема творчества в моем сознании связалась с проблемой познания бытия».

На Парижской арт-сцене он вполне успешен, его работы (главным образом портреты) продаются, некоторые картины даже отобраны на престижный Салон де Тюильри и отмечены маститым французским критиком.

Но в Сахарове уже открылись другие горизонты: Христос становится для него всем. Стремясь только к Вечному, он пытается воплотить в искусстве тайну красоты, коснуться иной реальности, но в этих порывах чувствует лишь ограниченность возможностей живописи...

После возвращения к христианству в нем возродилась непрестанная жажда покаянной молитвы. Труднейшая борьба между живописью и молитвой решается в пользу последней. В 1925 году он поступает в Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже, где преподавал о. Сергий Булгаков, ставший на недолгий период его духовным отцом и оказавший некоторое влияние на его богословские взгляды. Однако продолжать учебу в институте Сахаров не стал, каждую минуту он рвался не к отвлеченным философским и богословским размышлениям, а к всепоглощающей молитве.

В своей духовной биографии «Видеть Бога как Он есть» Сахаров отдельно отмечает особый парижский опыт, когда он познал Христа в Его самооткровении, увидев энергию Бога как свет — нетварный свет, в котором была «невыразимая благость любви». Это произошло в 1924 году, в Великую Субботу, после причастия Святых Тайн: «…я ощутил его как прикосновение Божественной вечности к моему духу. Тихий, исполненный мира и любви, Свет пребывал со мною три дня. Он разогнал стоявший предо мною мрак не-бытийный. Я — воскрес, и во мне, со мною воскрес весь мир. Слова Иоанна Златоустого в конце Пасхальной Литургии предстали в своей потрясающей силе: “Воскрес Христос, и мертвый ни един во гробе”. ...Все внутри при этом замолкает: ум не в силах мыслить, сердце изречь слово благодарности».

Нетварный свет

Видение нетварного света есть высота богопознания в аскетической практике православной традиции. В Новом Завете нетварный свет, как сияние Божественной энергии, выражение славы Божьей, был явлен апостолам Петру, Иакову и Иоанну на горе Фавор в момент Преображения Господня. А догматически усвоенное Церковью учение о нетварном свете оставил святитель Григорий Палама, который в 1334 году был насельником Святой Горы. Он смог выразить живой опыт многих православных подвижников, особенно афонских монахов. Этого же дара удостоились на Руси великие святые преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Учение о нетварном свете, о Божественных энергиях чрезвычайно важно для православного сознания. Недаром святителю Григорию посвящена вторая Неделя Великого поста, во время которой Церковь напоминает, что через покаянную молитву, очищение сердца можно уже на земле ощутить преображающий и просвещающий Божественный Свет. Воздействие такого нетварного света как дар благодати и испытал Сергей Сахаров в Париже.

Сообщая об этом мистическом эпизоде своей жизни, о. Софроний Сахаров, казалось, берется говорить о том, что невыразимо, непередаваемо. Но он приступил к этому описанию незадолго до кончины, после многолетнего монашеского служения, неоднократно притом проживая опыт нетварного света. Всякий раз реальность этого света, очищающая, перерождающая и ведущая человека к опытному познанию Бога любви, испытывалась им по-новому, в зависимости от его тогдашнего состояния. Открывая такой сокровенный опыт, он осознавал безмерную ответственность за каждое слово и делал это не из желания праздного самообнажения, а ради передачи другим данного ему откровения: «Когда мы произносим духовное слово пред лицом Духа Истины, то мы первые попадаем под Его суд».

Уже позже он выделит в духовной жизни каждого человека три этапа. В начале своего пути каждый получает Божественную благодать незаслуженно, как «неправедное богатство», чтобы ощутить присутствие и водительство неотмирной Божественной силы.

Последующий долгий этап — это время отъятия благодати и самоопределения человека, когда актами выбора по ходу своей жизни человек может ответить на призыв Бога к бытию с Ним — или уклониться, пройти мимо. Иногда это сообщение человеку «божественного образа бытия» требует от него предельного усилия, полного истощания по примеру Христа. Это время, открывающее в судьбе каждого все величие и одновременно трагизм дара свободы. Незрелый плод души должен вызреть в «жизнь нетленную, богоподобную». Или зачахнуть. Проходя эту часть пути, человеку следует вспоминать, каков он был во время посещения благодати, и, ориентируясь в добре и зле, стремиться всякий раз делать тот же выбор, как в благодатном состоянии, хоть уже не пользуясь силой, данной свыше.

И завершающая стадия — преображение человеческой тварной природы, хотя «в эмпирическом бытии человека абсолютное добро не достигается».

Афон

В 1925 году Сергей Сахаров принимает решение уйти в монастырь на Афон: только там, среди созидательной афонской тишины и уединения, в полной мере можно было осуществить его неудержимое стремление к молитве — «меня душила молитва». Позднее, размышляя о творчестве и молитве, он скажет: «Молитва есть бесконечное творчество выше всякого иного искусства и науки».

Сахаров поступает в русский монастырь святого Пантелеимона, где спустя два года, 18 марта 1927 года, он был пострижен в иночество с именем Софроний. На Святой Горе рождается его богословие откровения. По словам митрополита Иерофея (Влахоса), «главным источником богословия старца Софрония было познание Бога в Нетварном Свете».

Переломным событием, определившим весь дальнейший строй его души, о. Софроний считает свою встречу в 1931 году с афонским старцем Силуаном — монахом исключительного духовного опыта, в 1987 году причисленным к лику святых. Силуан Афонский стал не только духовником о. Софрония, его руководителем на пути богопознания, он был самым близким для него человеком на Афоне, и близость эта была взаимной.

Отец Силуан

Несколькими проникновенными штрихами о. Софроний набрасывает духовный портрет старца, вступившего на подвижническое поприще из крестьянской семьи: «Внешнее поведение сего мужа было очень простым. И в то же время его несомненным качеством было внутреннее благородство, если хотите, аристократизм в высшем смысле этого слова. При общении с ним в самых разнообразных условиях человек даже самой тонкой интуиции не мог бы заметить в нем грубых движений сердца: отталкивания, неуважения, невнимания, позы и подобного. Это был воистину благородный муж, как может быть благородным только христианин».

Данное Господом святому Силуану откровение «держать ум во аде и не отчаиваться» стало для о. Софрония путеводной нитью к спасению, своего рода охранной грамотой в долгие годы внутренних усилий и борений на Афоне. Предельное понимание этого Божественнного призыва, а по сути — закона духовной жизни, по слову о. Софрония, выходит за рамки земного человеческого опыта. Здесь разворачивается иное измерение, когда святой Силуан, будучи афонским монахом, после многих лет аскетической борьбы испытал опыт полнейшей богооставленности. Он духовно переживал непроходимую тьму и безысходность ада как состояние души. При этом «пламя ада» ощущалось им и телесно.

После полного истощания в беспредельной тьме, которая являет человеку бессилие его самости в духовной борьбе, в состоянии признания своей немощи — и приходит Божественная помощь. Это момент слома человеческой гордыни — момент, когда человек наконец встречает Бога и приобретает спасительную благодать. Тогда «не отчаивайся» становится действенным призывом Бога, потому как человекам это невозможно, Богу же всё возможно (Мф 19:26). Каждый христианин в подражании Христу бывает призван следовать за Ним даже в Его сошествии в ад, но, как пишет сам о. Софроний, «пламя адово пожигает страсти, и огонь сей превращается в Божественный свет».

Пустыня

В 1938 году, после смерти старца Силуана, отец Софроний, будучи тогда иеродьяконом, получив благословение от игумена Пантелеимонова монастыря, уходит в пустыню, став пустынножителем в «страшной Караулии» — это символ афонской пустыни, подобные пещерам скиты отшельников на склонах горы. Вся его жизнь становится творческим актом молитвы.

Его пребывание в пустынных скалах Карулии совпало с началом Второй мировой войны. Внешние условия жизни монахов-пустынников были тяжелейшие: маленькая деревянная хижина в горах, крайняя нищета, порой кусок черного хлеба за день считался благословением. О. Софроний так описывал свое тогдашнее житье: «Случается, что невозможно из-за сильного ветра удержаться на ногах прямым. Море здесь особо свирепое и опасное. Иногда ветер сносит крышу. Происходит много несчастий. Пустынников снабжают проходящие суда — моряки кладут немного пищи, хлеба и чая в корзины, висящие на скалах, и подвижники потом их поднимают». С началом войны кораблей, проплывающих мимо Афона, становилось меньше, монахи жили в сырых и холодных кельях буквально впроголодь.

В пустыне о. Софроний проживет до 1946 года, одновременно став духовником греческой обители св. Павла, где в 1941 году он был рукоположен в иеромонаха.

Несмотря на изолированность пустыни, его молитва в годы войны была непрестанным плачем за все человечество. Считая войну страшнейшим из всех проклятий, он глубоко ощущал страдания всех людей, всего мира: «В те годы я жил Литургию, помня Гефсиманскую ночь Христа и страшный Голгофский день. Я был в отчаянии: мне раскрылись размеры Падения Человека. Как я остался живым — не понимаю».

Именно молитву за все человечество, за всего Адама, позднее в своей духовной биографии он назовет главным признаком реализации личного начала в человеке. Понятие личности — основа богословия о. Софрония. Можно сказать, это главнейший плод его Богосозерцания.

Стать личностью на самом деле

Полученное о. Софронием откровение пребывало в русле той библейской истины, что каждый человек рождается по образу и подобию Бога. Однако, если образ дан нам по рождению, то подобие дается лишь как потенция, цель, которую предстоит достичь.

В чем наше подобие Богу? — И Он, и каждый из нас — личность, — утверждает о. Софроний. Но только соединяясь с Ним духом, мы достигаем «богоподобного устроения», становимся подлинными личностями — не отчасти, а в полноте, и начинаем жить с Богом-Личностью «лицом к лицу». В святоотеческих творениях о таком состоянии также говорится как об «обóжении»— т. е. обретении единства с Творцом, преображающего человека. В таком устроении человек способен видеть энергию Бога как нетварный свет, в котором, как уже упоминалось, Бог открывается нам: Я свет миру (Ин 8:12). И тогда человек получает просвещенное знание о Самом Творце, о всем сущем, о себе самом, иными словами, он обретает неискаженное духовное видение. О. Софроний, которому благодатью были открыты его «безобразность» и «безобразие», годы провел на Афоне в покаянной молитве за свои падения. Господь чист (см. 1 Ин 3:3), и только очищенная от страстей душа человека становится способной к соединению и общению с Богом. О. Софроний не раз замечал, что малейшая тщеславная мысль прекращала в нем действие благодати.

Опыт такого благодатного познания Первообраза крайне важен, ведь вся жизнь человека, сотворенного по Образу и Подобию, зависит от нашего взаимодействия с Первоначалом. Поскольку, по о. Софронию, «выражение личности Бога есть Его любовь», то единение с Триединым Богом происходит по образу единения Лиц Святой Троицы. Здесь уместно вспомнить Троицу Андрея Рублева: три Божественных Лица на иконе связаны друг с другом отношениями любви и смирения. Так и человек, став подлинной личностью, связует себя любовью и смирением и с Богом, и со всем человечеством, «ибо природа всех людей — единая, общая. Иногда с духовным перерождением одного человека изменяется ход истории, как это произошло с Моисеем». В такой жизни через любовь, по мысли о. Софрония, и есть практический смысл обретения истинного личного начала.

Очевидно, в истории христианской Церкви лишь единицы достигали такой высоты и глубины богообщения. А участь остальных? Осознавая, что полное совершенство для любого человека невозможно в этом мире, о. Софроний пояснял, что «каждый получает благодать Божию по мере своей самоотдачи Ему».

Утрата дома

Между тем о. Софрония ждало тягчайшее испытание. В 1941 году нацисты оккупировали Грецию. Немецкая оккупационная власть была тогда единственной мирской властью, к которой следовало обращаться ради спасения святынь и реликвий афонских монастырей. В этих обстоятельствах Священный Кинот Святой Горы направил Адольфу Гитлеру письмо с просьбой сохранить монастырь и монастырское самоуправление. В этом же году комиссия, состоящая из нацистских офицеров и ученых, прибывает на Афон для инспекции.

О. Софроний не был вдохновителем пресловутого письма. Но он, зная немецкий язык, стал переводчиком для немцев, выполняя послушание, данное ему монастырским начальством. Во многом благодаря особому строю его души, его образованности и корректности, нацистский рапорт об обстановке на Афоне был одобрительным. Святыни удалось сохранить. Следуя логике выживания, Священный Кинот пошел на вынужденный компромисс, да и весь чудовищный размах нацистского зла в 1941 году еще не выявился в полной мере.

Позднее, во время гражданской войны в Греции 1946–1949 годов, одной из воюющих сторон были партизаны, находящиеся под контролем Коммунистической партии. В стране начались поиски коллаборантов с нацистами. Ряд афонских монахов с националистическими взглядами обвинили о. Софрония в сотрудничестве с немцами. Зимой 1946 года, после серьезной болезни, о. Софроний уходит из своей пещеры в русский Андреевский скит. В 1947 году из-за продолжающейся травли оставаться на Афоне для него не представлялось возможным, хотя он горячо молился, чтобы ситуация разрешилась, ведь двадцать два года Афон был его домом. Примирения не последовало, равно как и опровержения клеветы со стороны о. Софрония. Помня слова Христа: Блаженны вы, когда будут поносить вас (Мф 5:11), о. Софроний выбрал «лечить свои вольные и невольные ошибки через добровольное молчание».

Франция

Из Афона о. Софроний едет в Париж. После перенесенной операции по поводу язвы желудка обосновывается недалеко от столицы, в Сент-Женевьев-де-Буа в Русском доме для престарелых. Окрепнув, он присоединяется к двум служившим там священникам Московского Патриархата. Небольшая церковь Успения Божией Матери при доме престарелых становится местом его служения. После многолетних лишений афонской жизни, перенесенного туберкулеза и операции здоровье о. Софрония ухудшилось. Все пути возвращения на Афон для него решительно закрывались.

О. Софроний с трудом адаптировался к новой жизни в Европе. Обращенность к Богу всего строя монашеской жизни контрастировала с окружающей его мирской обыденностью: «Не скрою, я был совершенно “дезориентирован”. Психология монахов, их терпение и выдержка настолько превосходили все и всех, что я встретил в Европе, что я просто не находил ни слов, ни внешних форм общения. То, что монахи воспринимают с благодарностью, в Европе сокрушало людей…»

Тем не менее во Франции он находит круг единоверцев и единомышленников. Среди этого круга — отец Георгий Флоровский, богослов Владимир Лосский, сотрудничая с которым, о. Софроний редактировал журнал «Вестник Западно-Европейского Патриаршего Экзархата» в 1950–1957 годы (был главным редактором). Но главным трудом этих лет стала для него работа над книгой «Старец Силуан», к настоящему времени переведенной на двадцать два языка.

Книга, изданная в 1952 году, коснулась многих душ, в ней свидетельство того, каким еще при жизни становится человек (старец Силуан), когда реализуется его подлинное личностное начало. Этот многолетний труд стал вдохновенным даром для самого о. Софрония и его данью благодарности своему духовнику. В причислении Вселенским Патриархатом к лику святых старца Силуана не последнюю роль сыграли труды о. Софрония.

В конце 1950-х годов о. Софроний предпринимает попытки вернуться на родину в надежде стать насельником Троице-Сергиевой лавры. Однако получает отказ от советских властей. Во Франции вокруг о. Софрония постепенно образуется община верующих — это были люди разных национальностей, многие из них приняли православие под влиянием о. Софрония. В итоге принимается решение об обустройстве монастыря, местом для которого становится графство Эссекс в Англии.

Эссекс

Монастырь в Эссексе, куда вместе с общиной в 1958 году переезжает о. Софроний, был посвящен Иоанну Крестителю. Благоустройство монастыря, заботы о внутреннем убранстве храма, иконописные работы, швейные мастерские, огород, монастырские постройки и даже выбор цвета келий, библиотеки или тканей, используемых для богослужения, — весь этот колоссальный многолетний труд осуществлялся под руководством или лично отцом Софронием, к тому времени уже архимандритом.

Во всех работах отражался его духовный и художественный вкус. В эти годы, после строгой монашеской аскетической жизни, он вновь берет в руки кисть, но теперь уже иконопись и настенные росписи — поле его вдохновения. В иконописи, являя свой многолетний мистический опыт, он уточняет некие богословские понятия. Например, в трапезной для паломников, которая использоваласьи для молитвы, в изображении Пресвятой Троицы, о. Софроний только одного ангела изображает в цветных одеждах (цвета одежд Христа), оставляя двух других в белых одеяниях. Так в краске, в самом веществе живописи, является богословие, символически обнаруживается таинство воплощения Христа, в то время как Отец и Святой Дух вне «плоти цвета» — они не воплотились.

Архимандрит Софроний всегда подчеркивал глубокое значение иконописи: «Ведь сила икон есть воистину преображающая сила, особенно в наш век, когда утерян дух, когда утеряно чувство красоты, когда само понятие “красота” стало расплывчатым, неуловимым, в силу, конечно, культа “уродства”. <…> Древний культ красоты и гармонии стал непереваримым для “новых” людей». Даже в совсем преклонном возрасте, за восемьдесят, о. Софроний руководит иконописными работами в храме и сам пишет лики иконостаса.

Забота о благоустройстве разрастающегося монастыря, ставшего многонациональной общиной, не заслоняла для о. Софрония главное: заботу об устроении душ — своей, своих духовных чад и многочисленных паломников со всего мира.

Его духовничество было самопожертвованием, личностным распятием. Он брал на себя боль и искушения своих часто маловерных чад, проживая их как свои собственные. Наставлял не теориями, а выстраданным опытом и молитвой: «Для меня стало невозможным молиться за себя одного, но все время молюсь за нас обоих как бы за одного себя… только во сне на короткое время, против воли моей, теряю память о Вас», — из письма о. Софрония его духовному сыну — дипломату, византинисту Дэвиду Бальфуру.

В эти годы в Англии им написаны труды «Видеть Бога как Он есть» и » О молитве», опубликован цикл духовных бесед с братией. Наименование первой из названных книг, как указано самим автором, идет от Первого послания ап. Иоанна (…когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (Ин 3:2).

* * *

Последние десять лет о. Софроний болел раком. Стремительно ухудшались его зрение и слух, он с трудом передвигался самостоятельно, испытывал постоянные боли. По-прежнему любил свою братию, был любим ею и до последнего с верой, терпением, участием служил людям.

Перед смертью этот великий подвижник, аскет и боговдохновенный богослов говорил лишь о ничтожестве своей души. Всю жизнь он каялся в своих падениях и молился за все человечество как за самого себя. «Только покаянная молитва соответствует истине о нас», — написал когда-то о. Софроний, и в то же время «ни дня не проходит без того, чтобы Бог не давал бы нам вновь и вновь ощутить вечную жизнь».

Он умер 11 июля 1993 года. Три ночи в монастыре служили панихиды по нему. Многие отмечали не скорбность, а праздничность этих заупокойных служб. «Смерть можно будет побороть / Усильем воскресенья» (Б. Пастернак). Таким усилием воскресенья была вся жизнь архимандрита Софрония.