Детские слезы войны. Исаак Миндлин — малолетний узник гетто
Великая Отечественная война оставила большой след в истории каждой семьи. Военные истории передаются от старших, прошедших это страшное испытание, к младшим, живущим в мирное время.
The post Детские слезы войны. Исаак Миндлин — малолетний узник гетто first appeared on Информационный портал города Шахты.
Говорят, со временем становится легче, что время лечит. Да, оно лечит, давно прошло то время, когда земля дрожала от взрывов и грохота. Но в наших сердцах всегда будет жить память о том подвиге, который совершили наши родные. Память — это одна из лучших способностей человека хранить множество различных событий.
Судьба Исаака Рафаиловича Миндлина, необыкновенного человека, доброго друга нашей семьи, всколыхнула мою душу. Вот что он рассказал.
«Мне трудно сейчас все вспомнить, ведь мне было в то время всего 7 лет, я был самый младший ребенок в семье. Меня записали в первый класс, и я помню, как радовалась вся моя семья. К несчастью, в школу я так и не попал…
Началась война. Отзвуки ее мы слышали буквально за околицей.
Нужно сказать, что мы жили на присоединенной к СССР территории. До 1939 года эта территория относилась к панской Польше, и в местечке было много поляков. Поляки изо всех сил сопротивлялись установлению советской власти, и, по существу, она так и не утвердилась до 1941года.
Жили мы в Лужках на улице Мостовой. Жили мирно, дружно с соседями.
До начала войны в нашей семье было 8 человек. Отец — Миндлин Рафаил Залкович 1895 года рождения, происхождением из Германовичей. Мать — София Зеликовна 1899 года рождения. Сестры — Хана, Фейга, Соня и братья – Песах-Лейб, Зелик и я, Исаак.
Перед началом войны евреям предложили уехать в Среднюю Азию. Некоторые использовали эту возможность, и в результате остались живы.
Наша семья решила никуда не ехать. Отец пользовался высоким авторитетом среди людей. Он держал скобяную лавку и часто отпускал товар в долг, и мы были уверены, что уж его-то никто не тронет.
С первых дней прихода немцев всех евреев согнали в один район. Выходить из этой зоны было запрещено. Каждый день, кроме маленьких детей, всех гнали на работу. В гетто было, наверное, около 1000 человек, так как евреев согнали со всей округи. Постоянно жестоко избивали. Многие не возвращались с работы. Охраняли нас полицаи, из местных, которые хорошо знали нас и которых знали мы.
Спустя несколько месяцев прошел слух, что немцы решили расстрелять всех евреев. Об этом узнали мои родители и отец решил, что нужно бежать из гетто. Нам удалось убежать в лес. И здесь я мой брат Зелик потерялись. Для нас, малышей, это было страшнее, чем в гетто. Мы бегали, кричали, плакали, хотели найти своих. На второй или третий день мы вышли к стогу сена где-то на окраине. Что мы ели? Какую-то траву, грибы… Когда слышали шум, прятались в сено. Однажды мы услышали голоса и зарылись в стог, и вдруг услышали плач нашей матери, она причитала и приговаривала: «Дети, дети потерялись». Вы не поверите, больше никогда я не испытывал такой радости…
Словами невозможно передать то, что пришлось нам пережить: голод, холод, постоянные облавы полицаев. Чуть позже, в лесу мы объединились с другими семьями, бежавшими из гетто. Зимовали в лесу. Закутывались какими-то шкурами, обвязывали ноги пучками соломы. По очереди, когда стемнеет, взрослые ходили в ближайшие местечки просить что-нибудь поесть. Моя мать несколько раз ходила за подаянием. Семь раз попадала она в руки полицаев, но каким-то чудом ей всегда удавалось вырваться. Правда, без зубов, избитая и исколотая штыками.
Зачастую такие вылазки заканчивались трагично. Так была схвачена моя старшая сестра Хана. Ей было 20 лет. После войны нам рассказали, что перед тем, как расстрелять, немцы насиловали и били ее.
После войны мы с матерью перевезли ее останки и похоронили на еврейском кладбище в Лужках. Даже через столько лет после тех событий тяжело все вспоминать.
Оставаться в лесу полуголодными и раздетыми, под постоянной угрозой быть схваченными становилось невыносимым. Мы закапывались в землю, как-то маскировались, но все равно оставались следы. Выжить в лесу было невозможно.
Где-то на опушке леса находили листовки, будто Америка меняет пленных немцев на евреев и для этого необходимо собраться в городе Глубоком.
И мы пошли добровольно на смерть… Это было где-то в июле 1942 года.
По сравнению с первым гетто, откуда мы вырвались, это гетто было сущим адом. Располагалось оно в районе населенных пунктов Мядель, Докшицы, Видзы.
Гетто было больше, чем в Лужках, наверное, тысяч десять людей.
Территория старых, полуразрушенных домов, обнесенная сплошным высоким забором с колючей проволокой и электрическими проводами наверху. Вокруг вышки охранники с собаками. Все евреи, и старые, и малые были одеты в известную одежду с желтыми звездами на груди и на спине. Постоянные издевательства и расстрел на месте за любую провинность. Страшный голод, холод. За попытку поднять брошенный кем-то кусок хлеба во время конвойного марша расстреливали того, кто бросил, и того, кто хотел поднять. До сих пор стоит перед глазами эпизод, когда человека разорвали танками, в назидание другим и для устрашения. Ходили слухи, что кто-то организовывает какое-то сопротивление, но я был слишком мал, чтобы понять что-либо.
И вот наступил конец… Это случилось в августе 1943 года.
На рассвете над гетто пронеслись самолеты, облили все какой-то жидкостью, все загорелось, началась стрельба, бомбежка, люди бросались на ограждение, гибли под электрическим током, сгорали заживо. По ним, по трупам, выбирались из огня уже другие, во многих местах забор был проломлен, кругом крик, паника…Мать схватила меня за руку, и каким чудом нам удалось выбраться из этого ада. До леса было километра два, я не помню, как мы добежали до него, видел только, как падали вокруг люди.
В лесу мы с матерью прятались, боялись каждого шороха, никуда не ходили, ничего не просили — у нас уже был горький опыт. Сейчас недоступно моему пониманию, как мы выжили: высекали огонь, что-то обугливали, что-то ели… Где-то с полгода прятались в лесу.
Наконец, попали к партизанам. Таких, как мы, в отряде было человек 20-30. Нас приняли в отряд и впервые за столько времени мы почувствовали себя под защитой. Хотя, какая там защита? Люди терпели холод и голод, не возвращались с задания, часто меняли место расположения. Приходилось окапываться заново. Мы были в центре боевых действий, на наших глазах гибли люди. Нас, десятилетних мальчишек научили стрелять. Одного даже наградили медалью за храбрость.
Отрядом командовал, хорошо помню, Сазыкин. Остались в памяти названия других отрядов: «Спартак», имени Ворошилова.
В отряде мы пробыли до августа 1944 года. Не передать картину, когда мы встречали своих освободителей. Мы плакали, целовали им ноги, а освободители выглядели не лучше нас: изможденные, усталые, грязные, в пыли — только глаза и были.
Когда Белоруссия была освобождена, я и мать вернулись в Лужки. Еврейские дома стояли пустые, разграбленные. И тут мы начали узнавать, что же творилось в Лужках во время оккупации. Рассказывали нам об этом люди, соседи, на чьей совести не было крови.
Узнавали мы страшные вести. Как выяснилось позже, не все наши родные погибли в гетто Глубокое. Удалось вырваться моему отцу и сестре Фейге. Они окольными путями подошли к Лужкам и зашли к знакомому, хотели просить помощи. Но тот выдал их немцам. Моего отца и сестру расстреляли.
Несколько раз ходили пешком в Глубокое на братскую могилу, где похоронены наши родные. Свидетели рассказывали, что еще несколько дней могилы как бы дышали, потому что зарывали полуживых людей…
После войны был трибунал, присутствовало 20 свидетелей. Суд проходил в Глубоком, точно не помню, в 1947-49 гг. Извергам дали по 25 лет, так и сдохли они в тюрьме.
После войны мы перевезли останки нашего отца и сестры и похоронили их на еврейском кладбище. Через день-два ходила мать на эти могилки. Ее плач, казалось, был слышен в близлежащих селах.
В гетто Глубокое погибли мои родные — Соня, Зелик и Песах-Лейб.
Местные жители, у которых совесть была нечиста, очень опасались моей матери. Еще бы! Она же была, наверное, единственным свидетелем их деяний в военные годы. По всякому старались сжить ее со свету – выбивали окна, дразнили, табуном ходили за ней дети и по указке взрослых оскорбляли ее. Местные власти не придавали этому никакого значения. Часто приходилось ночевать ей в высоком бурьяне за домом, потому что ночью в дом летели камни. Мне, 12-14-летнему подростку угрожали расправой, как только вернутся «наши».
В возрасте 12 лет я впервые сел за парту. Как я познавал азы грамоты — особая история. Очень помог в моем становлении батюшка, местный священник. Добрые люди подарили нам больную корову. Мы выходили ее, и она стала нашей кормилицей. Хотели продать свой дом, но он никому не был нужен, вокруг и так стояли покинутые еврейские дома.
Мать настояла на моей учебе, ведь для нее я был надеждой всей семьи».
Дальнейшая послевоенная жизнь Исаака Рафаиловича сложилась благополучно. Окончил школу, институт, работал главным инженером на строительстве хлопчатобумажного комбината в нашем городе, имеет двух сыновей. Но иногда в своих воспоминаниях возвращается в детство — горькое и страшное, с названиями улиц, последовательностью событий, с деталями и уточнениями.
Казалось бы, все эти так называемые «мелочи» сегодня вовсе и не мелочи, а ценные свидетельства, позволяющие восстановить достоверную историческую картину времени.
Работа по сбору воспоминаний людей, переживших ту войну, должна вестись по всей стране, стоит поторопиться. Потому как еще немного — и не успеем. Не успеем спросить о чем-то важном, без чего нет будущего, без чего не сможем мы и наши дети гордиться страной, ведь без памяти нет связи между поколениями.
Софья Андрющенко, ученица 7-Б класса школы №20
The post Детские слезы войны. Исаак Миндлин — малолетний узник гетто first appeared on Информационный портал города Шахты.