После второго просмотра 15 серий фильма «Подстрочник». Часть 3
Шла осень 1938 года, исключительно красивая, настоящее бабье лето. Лиля поступила в ИФЛИ и сразу, с первых дней учёбы началось знакомство, совсем другое, чем в школе, другое узнавание друг друга, «оттачивание друг от друга». Домой возвращалась поздно.
В ноябре 1938 года умер её папа. В момент его смерти Лиля осознала, что вела себя по отношению к папе непростительно плохо. Упоённая, захваченная ИФЛИйской жизнью, мало ходила в больницу, не понимая, что жизнь отца подходит к концу и что нужно быть с ним больше и ближе его узнать. Мама ухаживала за папой без конца, сложностей и конфликтов между ними уже не было. У Лили на всю жизнь осталось чувство вины и какой-то эмоциональной тупости, которая была проявлена ею в тот момент. Эта боль из-за своей душевной неполноценности не стихла с годами. Лилиана Зиновьевна говорит, что надо стараться, даже в минуты очень большого увлечения и самоутверждения в юности, не забывать о родителях, это потом очень больно отзывается и мешает само-сохранить себя в жизни.
Весь 38-й и 39-й год ещё свирепствовала волна сталинского террора. В ИФЛИ начались ужасные собрания. Девочки и мальчики, особенно старших курсов, с необычайным восторгом и энтузиазмом, страстно и увлечённо занимались самобичеванием и бичеванием своих родителей, покаянными речами, что их совсем не спасало. Хорошие, умные, интеллигентные ребята, читавшие всю западную классическую литературу, плели чушь и ахинею, каясь, что не смогли разоблачить своих родителей до того, как это сделало КГБ. Выступавшие с покаянием старшекурсники призывали младших доносить на родителей, они делали это убеждённо, говорили, что хотят очиститься перед партией, что этим самым выполняют свой долг. Лилиана Зиновьевна говорит, что это было сродни религиозному покаянию, исповеди; это было не логичное, однако искреннее и очень страшное состояние души.
Допрос
Вначале третьего курса Лиля заболела гриппом. Комнату в своей квартире они с мамой сдавали одной женщине, она уехала и передала комнату своему приятелю, видимо, журналисту, с которым завязалось дружеское общение. На шестой день болезни Лиле позвонили из института и просили приехать, нужно срочно перевести текст с французского. За ней приехала машина, но отвезли её не в институт, а в Лубянку. Лилиана Зиновьевна описывает тот момент жизни очень наглядно. Сопровождали её двое молодых людей лет 26-27, оба на одно лицо, одинаково одетые в полувоенную форму, одинаково стриженные, одинаково белёсые. Вели её по длинному коридору со множеством одинаковых дверей без номеров. Завели в маленькую комнату с письменным столом и окном на Лубянку. Приказали сесть на стул, по другую сторону маленького канцелярского стола стояло пустое кресло. Лиля спросила, где перевод, который она должна перевести с французского, в ответ человек сказал, что работы ей никакой не дадут и сейчас ею «займутся». Каким образом в кресле напротив появился похожий на предыдущих людей человек, она не поняла, он мог только выйти из шкафа, который, видимо, служил дверью. Допрос происходил по одному и тому же трафарету КГБ. Лиле задавались вопросы, она должна была на них отвечать. Лиля очень следила за тем, что говорила, и проявила большую находчивость, не сказав ничего плохого ни о ком из людей, с которыми общалась. Не добившись своего, человек попросил её подписать бумажку о сотрудничестве с ними. Она отказалась. Человек долго, настойчиво уговаривал её подписать договор о сотрудничестве с КГБ. Она была уверена, что оттуда уже не выйдет. Но произошло неожиданное — человек подписал ей пропуск на освобождение. Выйдя на улицу, Лиля ощутила непередаваемый никакими словами страх. Она стояла как вкопанная и не могла сделать шага. Тогда она поняла, что такое кафкианская действительность, ещё ничего не зная о Кафке и его произведениях.
Лиля рассказала друзьям из своей группы, что с ней произошло, несмотря на подпись о неразглашении. Она сделала это на улице, не дома. Её сокурсники отреагировали на это так. Юра Кнабе признался, что его тоже вербовали, он не хотел рассказывать, потому что дал подписку о неразглашении. К нему подошли на улице. Женя Остраман сказал, что он ничуть не удивлён, что он ждал этого каждую минуту для себя и для всех, что это абсолютно в логике событий этой жизни.
Мама была страшно напугана происшедшим с дочерью. Она умоляла всех перестать говорить о политике. Но её никто не мог послушать. Советская жизнь была политична, погружала в себя полностью, пропитывала собой. Нужно было выбрать позицию ЗА или ПРОТИВ. У Лилианы Зиновьевны в 1940-41, на третьем курсе ИФЛИ как раз сформировалась позиция.
Приблизительно в том же возрасте, намного позже, в 80-е годы, будучи ещё советским гражданином, я себе задала вопрос: почему в школьной программе мы изучаем произведения именно этих писателей, а о других, не менее знаменитых, ни слова. Я уже начиталась к тому времени непубликуемой литературы, великих поэтов Серебряного века, к примеру, о существовании которых ничего не знала, будучи школьницей. Лилиана Зиновьевна ответила мне на этот вопрос в восьмой серии фильма.
Середина зимы 1941 года. Лиля приняла участие в семинаре журналистов, который был организован в институте, она к тому времени уже писала свои статьи и зарабатывала какие-то небольшие деньги. Семинар вёл знаменитый, талантливый, растленный и продажный журналист по фамилии Заславский. С середины 1939 года в Россию вернулась Марина Цветаева. Она составила сборник стихов и отдала его в организацию «Советский писатель» в начале 1941 года с надеждой, что он будет напечатан. Издание книги было вопросом чрезвычайной важности для дальнейшей её жизни в Союзе. Этот сборник попал в руки Заславскому, как рецензенту. Он с гордостью прочитал рецензию, которую написал, перед участниками семинара. Всем сразу стало ясно, что такая рецензия убила сборник, он издан не будет. Тогда Лилиана Зиновьевна вдруг поняла, что идеологически не подходят не только высказанные антисоветские мысли, а манера и стиль. Цветаева не включила в сборник стихи на политические темы. Но её манера и стиль были слишком сложны для уровня тех, кто пишет рецензии, последние стремились к простой азбучной понятности, не подлежащей толкованию. Если поэзия такова, что её нужно толковать и толковать двусмысленно, тут-то и оказывалась опасность, потому что нужно было сформировать у советского народа усреднённое сознание. Советская цензура боялась тайного. Должна была быть полная ясность, кто хорош, кто плох. Советская идеология взяла на себя «отцовство» — партия ведёт народ «за ручку» во всех областях жизни. Особенно в культуре. Партия должна указывать людям, как надо думать, чтобы ни в коем случае не допускались разнотолки. Был ясен Пушкин, поэтому его творчество изучалось. Достоевский доставлял сложности раздвоенностью своих героев. Толстой тоже устраивал, его нравственные акценты были ясны.
Лиля после прочтения Заславским его рецензии к сборнику Марины Цветаевой, встала и выступила. Она сказала, что такая статья — это позор и злодейство. Все, кто знаком с Цветаевой, считают её великим поэтом, она приехала, вернулась на родину, и так злостно её зарубить? После своего выступления Лиля сказала, что больше не будет участвовать в семинаре. Лилиана Зиновьевна думает: если бы Заславский не зарубил сборник, то Марина Ивановна могла бы не покончить с собой полгода спустя, будучи совсем одна в эвакуации в Елабуге.
Война
Сокурсник Олег Трояновский зашёл к Лиле с тетрадями рано утром и сказал, что, если он правильно разобрал услышанное по его радио, которое хорошо ловило западные волны, Гитлер перелетел границу СССР, и сегодня началась война. По советскому радио это сообщение было объявлено Молотовым только в полдень.
Лилиана Зиновьевна рассказывает, что все примчались в ИФЛИ, плохо понимая, что будет. На лестничной площадке стояла преподаватель латинского, строгая женщина, и рыдала, слёзы градом текли из её глаз. Студенты никогда её не видели в каком-либо эмоциональном состоянии. На вопрос, почему она так плачет, последовал ответ:
«Дети мои, вы не знаете, что такое война. Я пережила Первую мировую. Это ужас».
Все думали, что война закончится через неделю-две, ведь Советский Союз такой сильный. Но образ рыдающей учительницы стал первым Лилиным впечатлением о войне.
Эвакуация
Мальчики ушли добровольцами на фронт, девочки пошли копать окопы. Начались бомбёжки Москвы. Мама страшно испугалась. Перед Лилей встал выбор: ехать на трудовой фронт или подумать о маме. Решила подумать о маме, несмотря на осуждение товарищей. Спонтанно, легкомысленно собрав два маленьких чемоданчика, они отправились в эвакуацию — Набережные Челны (тогда — деревня), получив туда направление на работу в местной газете «Знамя коммунизма». Лиля почувствовала, что они с мамой поменялись местами, теперь мама — она. Ещё девушка поняла во время трудной поездки, насколько она затеряна в этом мире, и затеряны все.
Редакция районной газеты «Знамя коммунизма» состояла из одного человека — замечательного человека, абсолютного самоучки во всём, умного, талантливого Даричева. Жильё нашлось с трудом, никто не хотел сдавать комнату эвакуированным. Одна хозяйка согласилась, но только не за деньги, а за вещи. Каждый месяц нужно будет дарить какую-нибудь вещь, а когда отдавать будет нечего — съехать. Выбора не было. Нужно было научиться запрягать лошадь, чтобы ездить по колхозам через дремучие леса и собирать информацию для статей. В первом колхозе, куда отправилась молодая журналистка французского покроя, еле-еле говорили на русском, местный язык — татарский. Но жители как-то смогли объяснить, что урожай не убран, потому что парней забрали воевать, а девчат отправили на торфяные разработки, работают кое-как одни старухи, кормов не хватает, картина полного упадка хозяйства.
Еле добралась в свою деревню, пришлось уговаривать остановившуюся посередине дремучего леса кобылу и плакать ей в шею, чтобы она сдвинулась с места, по-другому Лиля не сообразила. Передала информацию Даричеву, взволнованно прибавив, что нужно поднять тревогу, чтобы срочно помочь жителям деревни. Редактор ответил:
«Какую тревогу, кому это интересно? Ты всё это забудь! Вот мы сейчас с тобой напишем статью».
В статье говорилось, что вовремя убран хлеб… Лиля воскликнула, что не понимает, шутит ли он, смеётся над ней? Даричев:
«Нет, я не шучу».
«Так зачем вы меня туда посылали?» — спросила Лиля.
«Да это ты всё забудь. В газете должен быть только жизнеутверждающий, полный надежд и хороших перспектив текст. А начальству я должен ответить, что мы ездим по колхозам, поэтому ты и будешь ездить. Так мы будем с тобой работать».
Жизнь в Набережных Челнах и работа в районной газете сыграла огромную роль для Лили в понимании советской действительности. Она, как и многие, думала, что аресты и террор относятся только к городу, но оказалось, что и деревни, и сёла, и города — одна территория для арестов каждого второго, в лучшем случае третьего человека. Не было ни одного дома в этих татарских и русских деревнях района, чтобы кто-нибудь не сидел бог весть за что: за горсть унесённой пшеницы, за опоздание… Была тайная развёрстка партии, план — сколько человек для ареста поставить в месяц. Любой мельчайший проступок годился. Даричев об этом знал. Сеть запретов была такая густая, что каждый натыкался на неё. Поэтому каждый месяц местное КГБ без труда выполняло свой план.
Набережные Челны стоят на старом кандальном пути, в этом месте давно была построена тюрьма с очень толстыми стенами. Окна комнаты, которую снимали Лиля с мамой, как раз выходили на эту тюрьму. По этому кандальному пути, как и раньше, гнали заключённых. Когда Лиля первый раз увидела женский этап, она подумала, что видит какой-то дикий фильм: стража на лошадях, свора собак окружает и лает на полубосых, в отрепьях, еле держащихся на ногах женщин. После увиденного, хотя тебе 21 год, не хочется жить, признаётся Лилиана Зиновьевна.
«Такое ощущение, что злодейство людское достигло такого накала, что люди смотрят на этих, в конец истерзанных под пыткой людей, и, кажется, больше ни в чём не хочешь участвовать. Жить не хочется».
Первый конвой Лиля увидела в конце августа. Потом были ещё и ещё конвои, и зимой… и она привыкла их видеть. Ко всему привыкаешь.
В середине зимы платить за комнату было нечем. Хозяйская девочка без тени смущения щеголяла в Лилиных нарядах, приговаривая, что раньше они в Москве жили хорошо за их счёт, а теперь их очередь пожить хорошо, и это справедливо. Заработка Лили хватало на очень полуголодную жизнь. Но Даричев проявил акт великой милости — изъял из трёх комнат редакции одну, самую маленькую, сам прорубил в неё дверь с улицы. Но возник новый страшный вопрос — чем топить. Положение было ужасное. Мама не могла встать с раскладушки от холода, навьючив на себя всё имеющееся. Даричев пошёл в контору и выписал два огромных бревна, которые надо было как-то выколотить и привезти. Он выколачивал эти брёвна неделю. Лиля помогала ему и плакала. С огромным трудом брёвна были перевезены с берега реки в редакцию. Одно бревно Даричев расколоть успел, другое — нет, его забрали на фронт.
Продолжение следует…