Читалка философа Ольги Гретчиной: от «Дислексии» до «Бессмертия»

Каким должен быть язык нового русского романа? Чем интересна литература автофикшн и американский постмодернизм? Почему Милан Кундера уже не кажется таким актуальным? Рассказывает ассистент кафедры онтологии и теории познания, руководитель информационного отдела философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова Ольга Сергеевна Гретчина.

Светлана Олонцева, «Дислексия»

Книга «Дислексия» представляет некое движение в современной литературе, которое называется автофикшн, оно сплетено с новой женской прозой. За ним стоит работа современных литературных школ и практик, молодых авторов, зачастую дебютантов, которые пытаются найти сейчас в России актуальный язык для нового русского романа. Раньше это всегда был большой роман, если мы говорим о российской или американской традициях. А здесь абсолютно другая линия – маленького во всех отношениях романа.

В чем специфика жанра? По сути человек пишет историю своей жизни, но она не автобиографична. Она скорее представляет собой исследование на тему того, как сформулировать фрагмент реальности, свидетелем которого является автор. Автор книги сливается с героиней в смутной неразличимости.

Писательница Светлана Олонцева много чем занималась в жизни. Работала на телевидении, писала сценарии, участвовала в школе литературных практик. Однажды она оказалась в проекте «Учитель для России», в рамках которого готовят учителей и отправляют в школы небольших российских населенных пунктов. Именно этот опыт она отразила в романе «Дислексия». Героиня — вдохновленная, начитанная, культурно напитанная девушка, — едет в провинцию с великой целью — быть учителем. Но она быстро осознает чуждость среды. У нее не хватает сил, чтобы переменить школьные устои: директор, завуч, сложная программа, очень большая нагрузка, каждый день нужно ехать на маршрутке до другого города, где ты снимаешь квартиру, одиночество. И она в этом как белка в колесе.

После одного года работы героиня говорит себе: «Я больше не могу, я уйду. Это очень сложно. Мне здесь нет места. Я не справлюсь». Но решается только попросить меньше нагрузки: «Я не могу то, что я себе понапридумывала, реализовывать в таких условиях. А еще попрошу кабинет». Она идет с настроением «я добьюсь, добьюсь, добьюсь». У нее есть мотив, но узор ее реальности никак не вплетается в узор здешних устоев. Сначала она воодушевлена, но весь настрой постепенно сходит на нет. Структурно роман в себе содержит движение: вот-вот, сейчас что-нибудь…! И, в итоге, ничего!

Я была в Питере пару недель назад и попала на презентацию этой книги в «Подписных изданиях». Там много обсуждали опыт писательницы. А можно ли было сделать что-нибудь? А как вы справлялись? А какая была нагрузка? Когда авторский опыт сливается с художественным текстом, оказывается, что ты обсуждаешь не книгу, не сюжет, а опыт человека. Хотелось бы понять, как авторы отделяют литературного персонажа от себя.

Кстати, название «Дислексия» связано с тем, что у главной героини есть эта особенность, хотя она преподает русский язык. Но, к сожалению, сам текст на это прямо не указывает, и узнала я об этом только на презентации.

Эта книга и направление автофикшн в моем понимании прочно соединились. Для меня это про поиск современного голоса в русской литературе. Он намеренно безэмоциональный, сюжет намеренно бессобытийный, происходит антидраматизация за счет языка, текст – «плоский», например, прямая речь не выделена правильно кавычками, куцее повествование.

Наверное, это часть движения метамодернизма, новой искренности, попытки преодолеть постмодернизм, и поэтому делают текст примитивнее, лишают его динамики. Это отражает состояние современной молодежи — наивность, инфантильность и незнание, что делать со своей жизнью.

Алан Мур, «Иерусалим»

Наверное, это самая толстая художественная книга, которую я читала, – 1300 страниц. Я начала ее в лето между пандемийными годами. Она вышла в 2021 году. Я читала главу в неделю, но, естественно, надолго меня не хватило. Вернулась к ней через год и дочитала.

Алан Мур – английский писатель, автор графических романов, один из них – «Хранители». Это что-то вроде марвеловских комиксов, только в рецепции пишущего автора, который дистанцируется и насмехается над жанром.

Наверное, это главное произведение Алана Мура. Книга интимная, с одной стороны, а, с другой стороны, – гротескная. В ней сочетается столько всего! Вспомните, как в детстве вас окружали байки, странные истории о своем городе. Вы еще растете, у вас ощущение реальности нерационально, ваша картина мира формируется под влиянием того места, где вы живете. Есть дом на окраине, – говорят, там ведьма живет. А вдруг это правда? Городская жизнь смешивается с магическим восприятием. Автор так написал про свой личный Нортгемптон. Думаю, он хотел создать роман, где город, в котором он родился, становится отражением всей Англии.

Структура романа. Часть первая называется «Боро». Боро – это район в англоязычных странах.

Нортгемптон населяют и призраки, и люди. Кто-то из людей больше вхож в параллельный мир, кто-то меньше. Первых считают сумасшедшими, вторые оправдывают непонятные происшествия рационально. Из рассказов о разных людях складывается история семьи. Чтобы разобраться кто кому кем приходится, я выписывала родословную на листочке.

Вторая часть называется «Душа». Это «надБоро», «высший Боро». Истории душ, сумасшедших, мистических персонажей. Это тоже история этого города, пространства взаимопроникают друг в друга.

Третья часть является продолжением первых двух, но ее особенность в языке. Алан Мур делает отсылки к Джойсу. Какой-то простак говорит неправильно, и это отражается в пунктуации, в орфографии. Есть глава, которая сильно напоминает «Поминки по Финнегану»: сознание девушки искажено, и все слова, которые составляют 40 страниц, написаны неправильно. До тебя только доносятся остатки смысла, ты их увязываешь с тем, что автор рассказал о девушке ранее. Это не бред и не поток сознания, просто такая речь, – стилистически экспериментальная глава.

Есть в книге одна героиня, которая больше всего похожа на автора. Она художница, во снах к ней приходят образы о городе. Она рисует эти сны, воспоминания о детстве и какие-то сюжеты о своем брате, в особенности о том, что с ним приключилось. В детстве он подавился конфеткой. Был момент, когда все потеряли надежду на его выживание, а он на самом деле в том Верхнем Боро с феями путешествовал. И вот что это: сон мальчика? Его реальность? Сон сестры? Сюжет картины на выставке современного искусства? А учитывая то, что художница является прототипом Алана Мура, то – просто сюжет этой книжки.

Это проба Алана Мура облечь в языковую форму все преломления реальности и саму структуру языка.

Там очень классная геометрическая метафизика. Когда мальчик попал в «верхний мир», он угол дома увидел по-другому: не вогнутым, а выпуклым, – а в нем фею, которая звала его. «Умирая» ребенком, он понимает, что он через этот угол затягивается в ту реальность, которая для него оказывается настоящей. А угол по-английски “angle”, перекликается с “England”. То есть Нортгемптон – центр Англии и, более того, центр мира, судя по содержанию. Все городские топонимы включены в метафизическую историю.

Что касается названия, то «Иерусалим» – это отсылка к одноименному стихотворению Уильяма Блейка, оно является неофициальным гимном Англии.

Некоторые главы просто изумительны как законченные произведения. Очень большое литературное удовольствие я получила от этой книги.

Милан Кундера, «Бессмертие»

Я его читала много в свои девятнадцать-двадцать. Сейчас я решила перечитать «Бессмертие», так как он мне больше запомнился из всех романов.

Это, кажется, уже несовременный автор и это чисто мужская литература, что очень заметно. Автор пишет от лица женщин, в частности, двух сестер. Сейчас благодаря веянию автофикшна и собственному взрослению я понимаю, что во всех романах, которые мужчины писали о женщинах, очень много конструкций, не выстаивающих перед женских взглядом.

Роман посвящен вопросу о бессмертии. Единственная возможность для человека достичь его – оставить после себя наследие: будь то в виде ребенка или произведения и так далее. Специфика смерти в этом вопросе состоит в том, что ты перестаешь обладать своей жизнью в смерти, и поэтому очень важно, как ты оставляешь после себя свое достояние, и кто им управляет.

Может быть две реакции на свой уход. Первая звучит так: я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы что-то создать, – работа на вечность. Вторая заключается в следующем: я буду страшиться того, что после меня хоть что-то останется, и я не смогу этим управлять. Главные героини персонифицируют эти две крайности.

Одна из линий в этой книге – линия Гете, уже пожилого сложившегося писателя. Он женат, с ним знакомится девушка, которая набивается к нему в возлюбленные. Он сопротивляется и анализирует, зачем она это делает. Создается впечатление, что она хочет завладеть его наследием. Так в итоге и получается. Знаете, эта тема молодой жены знаменитого писателя, которая вроде бы во благо занимается продвижением творчества почившего мужа, и автор попадает в заложники к владельцу интерпретаций своего труда.

Это очень хороший роман, но я бы его отнесла к ушедшей литературе, хотя книга написана в 1990-ом году. Что-то становится вневременным, но не «Бессмертие».

Эван Дара «Потерянный альбом»

Я книгу еще не дочитала, но все-таки решила про нее рассказать. Кроме интереса к новой искренности, «плоскому» голосу автофикшна, меня давно привлекает постмодернизм, в частности, американский. Благо у нас есть несколько издательств, которые нацелены на этот жанр, например, небольшое питерское издательство Pollen. Там в очень хорошем качестве, с любопытными обложками, с приятной на ощупь бумагой выходят в отличном переводе эти крайне сложные для перевода книжки. Еще они делают фанатский журнал fanzine по американской литературе, начиная с 60-ых. Также недавно появилось издательство Kongress W Press, они и выпустили «Потерянный альбом» Эвана Дары на русском. Постмодерн играет с формой, он тоже пытается искать новый язык, но не посредством вязкого, пустого, наивного, бытового, а одурманивая читателя с помощью языка и формы. Очень сложная структура, отсылки, неясная динамика. Ты не знаешь, что читаешь, стоит ли за этим какая-то линия. Это для меня детективное чтение: понять, что тут творится.

Эван Дара – автор, о котором ничего не известно. Это псевдоним, за ним скрывается неизвестное лицо. Он даже печатает свои книги в собственном издательстве.

Открываешь его роман и читаешь поток текста. Какая-то бытовая история, потом он переходит сразу же в следующий сюжет, а ты даже не понимаешь, где оборвалось предыдущее и началось следующее. Здесь нет одного героя, тут разные голоса, которые в какой-то момент превращаются в голос радио, в другой раз в саморефлексию, в третий – в какую-то неразличимость. Где-то что-то интересное для себя уловил, а потом несколько страниц просто листаешь и не разбираешь ничего. Похоже на белый шум, телевидение с переключающимися каналами – просто поток дискурса, из которого только доносятся случайные формы. Мне обещают, что в конце это сведется к конкретной линии потерянного альбома.

По-английски роман называется «The last scrapbook». Есть такое занятие – скрапбукинг. В пустую книжку собираются разные мелочи: ленточки, картинки, вырезки. Так и тут — невразумительные кусочки, сливаясь, образуют новые эффекты.

Сейчас мне просто очень интересно находиться в этом тексте. Ты задаешь вопросы: «А где я во всем этом мире? Что мой голос значит среди всех этих голосов? Должен ли я вливаться? Насколько моя речь – моя речь? Насколько я могу доверять себе?». В книге один голос говорит о себе «я», а потом задается вопросом: «Почему я говорю о себе в первом лице? Давайте буду писать «он» – и начинает так делать.

Это экспериментальная литература, я часто обращаюсь к таким вещам, чтобы дать себе глоток свежего воздуха; чтобы понять, что можно сделать посредством языка и на его границах.

Этот роман – не для отдыха, у него функция исследовательская. Он требует напряжения для того, чтобы в итоге отпустить ситуацию: не пытаться понять, что происходит и это настоящая работа для читателя, схожая с медитацией. Учитывая, как мы все живем, учимся, стремимся уяснить что-то, выцепить информацию и передать другому, – в данном случае это тщетные попытки. Происходит отсоединение от субъектности, акторности: этот голос кому-то принадлежит или это шум? Это бытовой разговор или исповедь? В какой момент переключиться от невнимания к тому, чтобы услышать? Я никому не советую ни за что это читать (смеется). К этому нужно быть готовым. Чтение – мука, испытание, челлендж!

Подготовили Александра Егорова и Софья Войниленко