Карманные Геббельсы. Правда и вымыслы о блокаде Ленинграда
Фильм режиссера Красовского «Праздник» еще никто не видел, но уже никто не хочет смотреть. Он паразитирует на теме продовольственного неравенства в блокадном городе.
Устроивший скандал фильм режиссера Алексея Красовского «Праздник», который еще никто не видел, но уже никто не хочет смотреть, паразитирует на популярной еще в перестроечной публицистике теме продовольственного неравенства в блокадном городе.
Пока одни коченели над иждивенческой пайкой хлеба с отрубями, другие объедались пирожными, как диабетик Жданов, или зарывали в землю сгнившие апельсины.
В фильме хорошо обеспеченная продуктами семья ученого, занимающегося разработками оружия массового поражения (в двух шагах от линии фронта, а не в эвакуации?), собирается на даче (где они нашли такую дачу, чтобы не была слышна канонада) и при свете электричества (в почти полностью обесточенном городе) пытается на Новый год (пик продовольственных трудностей, отмечены случаи людоедства) в отсутствие кухарки приготовить, а потом съесть курицу, не делясь с голодными и обездоленными вокруг. Фильм, как сообщает режиссер, посвящен бесстыдству и приурочен… почему-то к «голодовке» Сенцова. Последнее с очевидностью разъясняет жанр данного произведения: еще раз плюнуть в национальную память народа и немножко побороться с «победобесием».
В вопросе о продовольственном неравенстве и привилегиях номенклатуры в блокадном городе есть удивительный парадокс. С одной стороны, всем очевидно, что такого неравенства не могло не быть — в Советском Союзе было очень «сословное» общество. Привилегии его партхозактива были огромны и тщательно охранялись, иначе на кого бы опирались вожди и политбюро. С другой, никаких конкретных примеров создатели исторических мифов привести не могут.
Дело ограничивается пересказом слов свидетелей, которые видели очевидцев, которые говорили, что, заглянув к Жданову, обнаружили у него вазу с пирожными «Буше»; да найденной в фотоархиве ТАСС фотографией мастера хлебозавода с выпеченными им ромовыми бабами. То, что корреспондента ТАСС вряд ли отправили бы фотографировать тайное изготовление пирожных для партийной верхушки и что в городе были дети, которых пирожными при случае кормили (и это известно из документов), — это все разоблачителям невдомек.
Куцые данные о том, что в столовых Смольного кормили обильно и даже с мясом, что никто из партийных работников от голода не умер, тоже к делу не пришьешь. Понятно, что существовали разные категории снабжения. Солдаты на фронте не голодали. Управленцы не голодали, рабочие — тоже нет. Главный удар голода, как и во всякую осаду с древних времен (почитайте Иосифа Флавия об осаде Иерусалима), пришелся на «иждивенцев», то есть женщин и детей, и на служащих — от клерков до ученых Академии наук.
Для убедительной пропагандистской картинки нужны лукулловы пиры, чтобы на фоне пухнущих животов и сведенных судорогой суставов умирающих горожан на оргиях партаппаратчиков текло шампанское рекою, лопались от жира гуси и рябчики, желтели и сочились ананасы. Но таких сцен, как назло, нигде нет, кроме одного единственного источника: «Дневника Рибковского». Цитатами оттуда и завлекал режиссер Красовский жертвовать на свой фильм, впрочем не особо преуспел — из запрошенных полутора миллионов наскреб 127 тысяч.
Цитаты из дневника партийного и профсоюзного работника Николая Андреевича Рибковского были опубликованы исследовательницей Натальей Козловой в книге «Советские люди. Сцены из истории» (М.: Изд-во «Европа», 2005). 5 марта 1942 года попавший в стационар усиленного питания горкома партии Рибковский делится впечатлениями:
«Питание здесь, словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, высококачественное, вкусное. Каждый день мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 граммов белого и столько же черного хлеба на день, 30 граммов сливочного масла и ко всему этому по 50 граммов виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину».
Эта-то запись и гуляет уже две десятка лет по интернету как неопровержимое свидетельство лукулловых пиров номенклатуры, при этом ни контекстом, ни смыслом, ни происхождением этой записи никто не интересуется — подняли на знамя и бросились в атаку.
Между тем, по «Дневнику Рибковского» можно было бы снять хороший фильм, историю о маленьком человеке, советском Акакие Акакиевиче. Выпускник Высшей партийной школы в Москве, Рибковский в 1940-м становится секретарем горкома в новоотвоеванном у финнов Выборге, входившем тогда в состав Карело-Финской ССР. Однако отступал он с войсками, отходившими под давлением финнов не в Петрозаводск, а в Ленинград, и оказался в блокаде в начале которой едва выжил на положении умирающего от голода иждивенца. «Я неделями не только не ел, но не видел хлеба» (20.11.1941). Кое-как он питается… конфетами (25.11.1941).
Многие ленинградцы, пережившие блокаду, отмечали, что конфеты были доступней хлеба, и протянуть удавалось только на них. Именно поэтому спекуляции вокруг пирожных выдают некомпетентность спекулянтов — достать сладкое было проще, чем обычный хлеб.
Жизнь Рибковского спасает то, что с 5 декабря 1941 его взяли на работу в отдел кадров Ленинградского горкома. Теперь у него есть небольшая, но твердая зарплата, а главное — качественное питание в столовой Смольного. Вот как он описывает свое питание 9 декабря 1941-го: «На первое суп с вермишелью, на второе свинина с тушеной капустой. Вечером для тех, кто работает, бесплатно бутерброд с сыром, белая булочка и пара стаканов сладкого чая». При этом он отмечает, что талоны в столовой вырезают только на хлеб и мясо, так что по карточкам «можно будет выкупить в магазинах крупу, масло и другое, что полагается, и подкармливаться малость дома».
Однако и на таком прикорме Николай Андреевич смотрит на себя в ужасе — за время иждивенчества он превратился в ходячий скелет: «Даже сомнение взяло: моё ли это тело или мне его кто-то подменил? Ноги и кисти рук точно у ребенка… живот провалился. Рёбра чуть не наружу вылезли» (13.12.1941). И он, и другие горкомовцы хоть и не умирают с голода, но постоянно болеют желудочными расстройствами. «Почти половина работников горкома и обкома сидит на диете. Некоторые в больнице», — записывает он 26 февраля 1942 года. И сам он уже меньше чем через неделю попадет в тот самый «стационар», где и делает запись, которую теперь приводят как свидетельство роскошеств номенклатуры.
Он называет это «семидневным днем отдыха». Погуляв по морозу, надышавшись хвоей в лесу, в котором когда-то охотился Сергей Киров, Рибковский разваливается в кресле и начинает описывать свое «разнообразное и вкусное» питание. Однако вот, что настораживает в этой картине пиршества, — преувеличенная художественность одних частей описания «баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса…» и сухая деловитая точность других, столь часто встречающаяся в блокадных дневниках: «300 граммов белого и столько же черного хлеба на день, 30 граммов сливочного масла…».
Вы можете с точностью высчитать, сколько хлеба и масла съедаете в день, не прибегая к измерительным приборам? Вот эта блокадная точность в вычислениях вызывает доверие, а картина разнообразных пиршеств — нет. Совершенно невозможно представить это все на столах санатория военных лет для низовых партработников, да еще и одновременно. К тому же Рибковский добавляет: «Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак между завтраком и обедом: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая» (5.03.1942). Только что столы ломились от ветчины, баранины, леща, икры, балыка, и тут же в следующем абзаце повествователь пишет как о своей привилегии о булочке с чаем! Здесь какой-то подвох…
Секрет этого подвоха раскрывается буквально десятком строк ниже в той же записи. «Перед отъездом в стационар, в библиотеке Смольного встретил своего приятеля писателя Евгения Федорова. Он подсказал мне прочесть его роман „Демидовы“. Так вот за него и взялся с вниманием и пристрастием». С Федоровым Рибковский переписывался и после войны — в РГАЛИ сохранились семь его писем писателю за 1947–1949 годы.
Заглядываем в «Демидовых» и обнаруживаем буквально дословно описания «пиршеств» Рибковского. «На площадях порасставлены возы, на них живность — куры, индейки, в бадьях свежая и соленая рыба, мешки с зерном и с крупой, свиные и бараньи туши… Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину, лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел». «На столе — немудрая еда: щи с бараниной, пирог с говядиной. Кузнец подошел к горке, вытащил даренный царем серебряный ковш и налил виноградного вина». Все тут — даже «виноградное вино».
У многих пишущих людей, особенно с невыработанным стилем, возникает зависимость от прочитанного. По стилю романа «Как закалялась сталь» писателя-коммуниста Николая Островского можно определить — какого автора ему читали в тот день, когда он надиктовал тот или иной отрывок — Гоголя, Толстого или Чехова. Ту же шутку литература сыграла и с Рибковским. Он стал описывать меню партийного санатория образами из «Демидовых», думая прославить тем самым советскую власть («Да. Такой отдых в условиях фронта, длительной блокады, возможен только у большевиков, лишь при Советской власти»), а вместо этого подложил ей индюшку.
Судя по тому, что он вообще попал в стационар и по тому, что был назначен дополнительный завтрак, Рибковский так и не оправился от декабрьского истощения. Можно себе представить, в каком он был состоянии, как мутилось его воображение, раззадориваемое описаниями пиршеств царских времен. И простим ему невинную литературную игру — в конечном счете он оставил достаточно точных указаний, чтобы мы поняли, как он питался на самом деле: бесконечно лучше умирающих горожан, которым пары бутербродов никто не выделял, но без всяких излишеств.
У нас нет никаких оснований считать, что Рибковский был сам зажравшимся аппаратчиком или свидетелем пира во время голода. Это был добрый, любящий семью маленький человек. 1 февраля 1942 года он рассказывает как «опаздывая на пленум» помог женщине подвезти гроб — протащил целый квартал. 22 октября, через полгода после своих мнимых лукулловых пиров, он пишет о сыне: «Я ему скопил пару плиточек шоколада послать в первой посылочке». И тут же жалеет: «Одного, пожалуй, не достанем — это костюмчика для Сереженьки. Был ордер, но не было костюмчика на Сережу. Так ордер и пропал… Конечно, можно быстро купить „по блату“ через знакомых, но это не в моем духе, неприятно даже слышать, когда говорят: вот достал то-то, устроил по блату… Нехорошо, не честно». В 1944 году он не может себе позволить в театре лишний бутерброд.
Иными словами, никаким участником номенклатурных пиршеств Рибковский не был и о них не свидетельствовал. Его военная жизнь была скудной, на грани голода (другое дело, что у большинства иждивенцев она была за этой гранью), его обычное питание было в столовой Смольного, по карточкам. Единственная ставшая одиозной запись, совершенно вырванная пропагандистами из контекста всего его дневника, с очевидностью представляет собой литературную стилизацию на грани бреда, в которой роскошества противоречат суровой прозе лишней пары бутербродов. Целой курицы, которую поедают персонажи фильма Красовского, Рибковский за войну никогда, наверное, и не видал. А увидел бы — засовестился, он был явно человек по партийному совестливый.
Значит ли вышесказанное, что никто и никогда из начальников в блокадном городе не жировали не пировал. Увы, — нет. В сводке НКВД, направленной в Смольный (цитируется в книги Никиты Ломагина «Неизвестная блокада»), содержатся выразительные картины поведения начальства Приморского райокома партии: составление групп на получение продуктов без карточек, заказ на 7 ноября 10 килограммов шоколада и восемь килограммов зернистой икры, требование «достать 20 шт. пирожных». По самому факту попадания такого поведения в донос понятно, что оно не было ни всеобщим, ни нормальным, ни само собой разумеющимся. В случае же если к личному пользованию привилегиями примешивалась спекуляция, партийные и чекистские органы были беспощадны.
Советский Союз, безусловно, не был обществом всеобщего равенства и справедливости. Не было в блокаду ни «равенства страданий», ни равенства в восприятии страданий других. Одним, как бедняге Рибковскому, приходилось жить в вымышленном мире и писать о заботе советской власти, чтобы оправдаться перед собой за каждый лишний кусок булки, полученный в стационаре. Другие, как аппаратчики Приморского райкома, присваивали себе право жить и даже наслаждаться нагло и беззастенчиво (и безнаказанно, с работы их не уволили).
Однако гнусного вывода, к которому хочет подтолкнуть инициатор общественного скандала режиссер Красовский, это никак не оправдывает. А вывод-то довольно простенький, как из немецкой листовки: русский, зачем ты защищаешь эту зажиревшую сволочь, штык в землю и сдавайся немецким «освободителям»!
Это классика разлагающей армию агитации и пропаганды. Еще во время Первой мировой войны и немцы, и англичане с французами закидывали друг друга листовками, в которых солдатам сообщалось, что пока ты гниешь в окопах на волоске от смерти, в тылу ужирающийся откосивший от армии нувориш обжимает твою фройлян или мадмуазель, так что штык в землю.
Во время Второй мировой немцы извели тысячи тонн бумаги на макулатуру: «Боец Красной Армии, у Сталина ты голодаешь и тебя угнетают, по сему случаю переходи с этой бумажкой и пропуском в плен, где твои товарищи уже жуют колбасу».
Зачем изготовлять такую пропаганду 75 лет спустя после снятия блокады Ленинграда, когда городу на Неве ни немцами, ни финнами быть взятым вроде не грозит? Впрочем, если посмотреть на шевеления солдат с четырехконечными звездами на форме в районе эстонской границы, то уверенность в том, что все так уж гладко — пропадает.
Составителям таких листовок никогда не было понятно, что русские люди в той войне, как и в любой другой, сражались не за Приморский райком и не за его икру и сигареты, а «за очаги и алтари» (как выражался в древности Цицерон) — за свои дома и святыни, за прекраснейший в мире город, за право и дальше жить и творить в нем, за Россию, как особую форму исторической жизни, удивительную и непохожую на другие. Партийные чиновники с их икрой и шоколадом были временным, очень неприятным (в том числе и потому, что ненадлежаще подготовились к блокаде и ее допустили), но очень временным явлением. Россия же, которую хотел уничтожить Гитлер, была и остается тем вечным, за которое стоит сражаться и не сдаваться.