Дмитрий Быков // «Story», №6(124), июнь 2019 года
рубрика «Love story»Лина и Коля
Поговорим о красивой истории любви — такой, на которой отдыхает глаз. Кроме того, изучим наконец историю, в которой победителем оказался поэт, а не красавица; обычно в этом дуэте бывает наоборот.
1
Помните из Пастернака? «Одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего». Есть у них период, когда они друг другу необходимы. Для гения эта ситуация обычно ничем хорошим не кончается, как в случае Пушкина с Гончаровой. Я знаю два примера, в которых гений, что называется, соскочил. Один — роман Шилейко с Ахматовой. Когда его спрашивали, как он мог её оставить, он отвечал таинственно: «Я нашёл лучше» (имелась в виду Вера Константиновна Андреева). Другой — вот эта история, когда первая красавица Москвы, звезда МХАТа, ушла от мужа к ссыльному, ездила к нему в Енисейск, добилась перевода в Томск (всё-таки не такая глушь), а он взял да и остался с первой женой.
Говорят, драматическая карьера Николая Эрдмана прервалась, и после двух шедевров — «Мандат» и «Самоубийца» — он не написал третьего шедевра, которого так ждали. Нет, написал. Их история с актрисой Ангелиной Степановой — именно такой шедевр, и чувство она оставляет примерно такое же. Как бы сказать? Как бы разворачивалось перед вами трагическое роковое действо, хорошего человека затравили, несут хоронить и вдруг покойник показывает язык. Или, не знаю, делает длинный нос. В искусстве XX века затруднителен другой образ победы над смертью.
2
В детстве я часто ходил во МХАТ, видел всех стариков и больше всех любил Степанову.
Объяснить это трудно. Степанова не отличалась божественной, шампанской лёгкостью Андровской — вы представляете, я ребёнком видел легендарное «Соло для часов с боем»! Не было в ней тарасовской выразительности, того лирического трагизма, той небесной красоты, которая заставляла всех студенток 30-х — 60-х встречать и провожать её у служебного входа, и делать с неё жизнь, и говорить с её интонациями. Тем более что Тарасову я и не видел живьём: был мал. Но пластинка с «Анной Карениной» — двойной альбом с первым составом, ещё с Хмелёвым-Карениным,— дома имелась и заслушивалась. Были драматические портреты — выпускались такие пластинки с отрывками из лучших ролей — Еланской и Бендиной. На этом фоне Степанова была как бы не совсем человек, и потому понятно было, что она переживёт всех. Что она и сделала, уйдя из жизни 17 мая 2000 года в возрасте 94 лет, в трезвой памяти, без малейших признаков распада сознания. И до 1997 года она играла.
Я до сих пор помню совершенно для меня непонятную (и не ставшую сильно понятней) пьесу Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности», и помню, как Степанова, вдруг встав и подобравшись, произносила: «Я принцесса Космонополис!» — и на краткий миг становилось видно, что она не змея, а птица. Она не старалась выглядеть красавицей. Она играла старуху, безумную притом, и в этом качестве всё равно укладывала на лопатки всех. Потому что можно отнять всё, но вот человека, у которого всё уже отнято, фиг победишь. Вот про это пьеса, мне кажется, иначе это была бы чуть более безумная версия романа «Театр», хорошего романа, но без уильямсовской крезухи. Было ясно, что Уильямс тоже знавал лучшие времена, но на далеко не лучшей его пьесе лежал отсвет, которого не бывает на честных работах честной посредственности. Я слышал о степановской репутации интеллектуальной гранд-дамы московского театра — и о её репутации мхатовского парторга, что вписывалось в образ интеллектуалки, потому что раз с вами вообще нельзя никак по-человечески, то надо уж по крайней мере вести себя наиболее нечеловечески. Я не призываю всех жить по этой логике, но я могу её понять. Всё-таки величественнее быть парторгом мёртвого театра, чем его мелкой сошкой. Короче, мне было понятно, что когда-то, в ослепительной молодости, когда она играла Бетси Тверскую (программка 1938 года с фотографиями дома хранилась как святыня), она была и насмешлива, и остра, и безумна, и соблазнительна, потом в ней что-то сломали или сломалось само и она превратилась в сухую птицу пустыни. Когда-то здесь был влажный Эдемский сад и она в нём была русалкой или иной таинственной сущностью, но теперь небесная влага высохла, плиты потрескались, Бог смотрит в другую сторону. И она осталась тут единственной хранительницей, чей клёкот ночами отпугивает заблудившихся путников.
Я понятия не имел тогда, как сложилась её судьба, а имени Эрдмана вообще не слышал. И мне даже кажется, что не в Эрдмане дело: был такой советский женский тип, неотразимо обаятельный, и Степанова была самым ярким и триумфальным его выражением,— но настали времена, когда уже нельзя стало светиться умом, счастьем и вседозволенностью. Это даже не возрастная проблема, потому что сколько ей там было в 1938-м, когда это всё закончилось,— тридцать три? Да это и по меркам позапрошлого века не возраст. Но почему-то женщины вроде Степановой перестали быть возможны, и шестьдесят лет ей предстояло доживать.
3
Вот, значит, 1928 год, Эрдман знакомится со Степановой. Он в это время автор двух пьес — «Мандат» весьма триумфально играется по всему СССР и за границей, Мейерхольд многого ждёт от трагикомедии «Самоубийца». Понятно, что поставить её будет непросто,— о Главреперткоме, олицетворении театральной цензуры, шутят даже со сцены,— но никому, включая самых трезвых, не кажется ещё, что времена изменились бесповоротно.
У Эрдмана репутация двусмысленная. Он, с одной стороны, друг покойного Есенина, сам побывал в имажинистах, с другой — частый собеседник Маяковского, дополнительно сплачивает их общая игромания, бега и бильярд; он очень везучий и успешный, но не наш, не советский. И это правильно, ибо для человека 1928 года, пожалуй, лучше быть несоветским: слишком-то советские напоминают о неуспехе мировой революции, чаще стреляются, впадают в отчаяние либо половой разврат. Человек должен быть трезвым, в меру коммунистическим, а в меру любителем изящного — такой себе Победоносиков из «Бани». Но Эрдман-то несоветский совсем в другую сторону. В нём ничего партийного, округлого и цекистого. Главная его черта — и это приковывает к нему сердца — он ничего от них от всех не хочет, ему присущ особый интерес к судьбе, а не к подачкам партийных благотворителей. Поэтому его интересует игра, допустим, или природа успеха чисто литературного. Но карьеру он не делает. Вообще он больше всего преуспел в «поэтике отказа». Некоторые интересуются, зачем читать филологические, в частности структуралистские, работы. Структуралистские работы, товарищи, надо читать для того, чтобы видеть и предсказывать структуры, умея вычленять их не только в спектакле, но и в повседневном, в частности эротическом, поведении. Наиболее полезна всем грядущим счастливым любовникам — конечно, при вдумчивом чтении с карандашом в руках,— статья А.Жолковского и Ю.Щеглова «О приёме выразительности ОТКАЗ», где разъясняется, что данный термин — отход перед движением вперёд, приседание перед подъёмом, контрастная любовная сцена перед/вместо ожидаемого боя — введён Мейерхольдом, к кругу которого молодой Эрдман принадлежал и идеи старательно усваивал. Отказ, то есть нестандартная реакция и, шире, подмена мотива,— чрезвычайно удобная вещь, как в литературной стратегии, так и в поведении с противоположным полом, ибо дают (славу, деньги, взаимность) особенно охотно тому, кто НЕ СТРЕМИТСЯ.
Вот у Эрдмана на всех его ранних фотографиях, на длинном его ироническом лице, написано глубокое презрение к любым домогательствам и страстям; чистая игра, никакой осады. Он тот идеальный любовник, который никого недомогается, тот идеальный писатель, который пишет играючи, не думая об успехе и начальственной похвале, а скорей для личного развлечения, от богатства собственной натуры. Говоря без обиняков, советский человек не обязан обладать идейностью, читать там Маркса или отбарабанивать на память пять очередных признаков шести решающих этапов. Советская партейная наука обожала такое наукообразие, ибо никакой иной научности в ней не было. Так вот, идейным называется не тот человек, который любит Родину или читает классиков, а тот, у которого в лице выражается страстная, неутолимая потребность лизать, влизываться, долизывать до полной гладкости. «Польсти, польсти!» — восклицал у Достоевского в этом состоянии малоприятный персонаж Лебедев: «И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!» Советским называется, по крайней мере в официальной практике, именно человек, в высшей степени способный чего-либо домогаться. Такой человек считается надёжным, ибо его легко держать за яйки, и не просто держать, а поворачивать. Человек же, которому ничего не надо, легко производит впечатление независимого — и, что важно, не пользуется им в корыстных целях; он выглядит демоническим, женщины обязательно должны им овладеть, хотя бы на спор, и хотя иногда это получается, но чаще не получается. Лучше Эрдмана это умел только Бабель. Немудрено, что однажды жизнь свела их в качестве соперников, о чём ниже, и оба вышли из положения крайне достойно.
Эрдман, написав «Мандат», мог написать ещё десять сатирических комедий. «Мандат» — очень милая пьеса, нравоучительная и остроумная, как ранний Мольер, не содержащая особых глубин, но с особым цинизмом осмеивающая именно вот это советское домогательство, жажду вписаться, страсть подлизаться. Если бы Эрдман был, например, Борисом Ромашовым, то есть советским драматургом, не лишённым, кстати, таланта и наблюдательности, он развил бы первый успех и сочинил бы комедии про подхалима, про бюрократа, скрывающего непролетарское происхождение, про буржуазного спеца, не понимающего диалектики, и всё это было бы мило и даже литературно очень качественно; писал же Зощенко почти неотличимые рассказы десятками. И хотя сейчас читатель знает из них дай бог один из двадцатки, но тогдашний охотно укатывался, и у Зощенко от восторженных поклонниц отбою не было. И Бабелю, наверное, не так уж трудно было издать три книги «Одесских рассказов», а не ограничиваться семью новеллами, из которых регулярно перепечатываются пять. Но вот Эрдман предпочитал острить в немногочисленных тогдашних салонах, а не в фельетонах; и, добившись побед, он их странным образом не развивал. Главной его победой стала как раз Степанова, которой было тогда 23 года, которая была необыкновенно хороша и уже притом замужем за режиссёром МХАТа Николаем Горчаковым.
Горчаков — псевдоним. Настоящая его фамилия была Дидерихс, и фамилия эта в любви несчастливая. Если помните, «мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, говорила я себе, другая жизнь...» («Дама с собачкой»). Никаким лакеем Горчаков не был, но для жены Дидерихса такой монолог выглядит ужасно естественным. Короче, Степанова возьми и уйди от мужа со всей решимостью, и Эрдману надо было что-то делать. А он не делал, ограничиваясь свиданиями.
«Чувство, возникшее к Эрдману, было так сильно, что заставило меня разойтись с мужем. Я переехала к своей подруге, актрисе нашего театра Елене Кузьминичне Елиной, Ёлочке. Её брат уехал в длительную командировку, и мне предложили его комнату. Эрдман часто навещал меня там, приезжал он и в города, где гастролировал МХАТ или где я отдыхала. Но всегда приезжал под каким-нибудь предлогом, и всегда мы жили в разных номерах гостиницы. Освободившись от супружеской опеки, окружённая вниманием мужчин, имея прозвище «прелестной разводки», я не стремилась к упрочению своих отношений с Эрдманом. Мне нравились и моя независимость, и таинственность моего романа. Жизнь текла не скучно: иногда счастливо, иногда обидно и грустно, но мы любили, дружили и привязались друг к другу»,— писала Степанова в поздних мемуарах, и по-женски её лукавство очень понятно. Трудно вообразить «прелестную разводку», которая не тяготилась бы таким положением; наслаждаться успехом у других мужчин она может только, как говорится, par dépit (с досады). Ну а что делать? Зато Эрдман не играл в демонического мужчину, он действительно много и серьёзно работал, часто и тоже серьёзно бывал недоволен собой, и ясно, что ему не до неё, не всегда до неё. Вот если б он кинулся к ней навстречу, вполне возможен был благополучный, но утомительный брак; а он перевёл её в новый трагический регистр и сам соответствовал.
«Мне было очень хорошо с Вами. Я никогда не забуду Ваших утренних появлений со стаканом чая в руках и Ваших таинственных исчезновений ночью, о которых я узнавал только на другой день. Я никогда не забуду Ваших слёз и Ваших улыбок. Я никогда не забуду Харькова. Милая моя, длинноногая барышня, не грустите над своей жизнью. Мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье — это уже очень большое счастье. Я не бывал в тех краях, где Вы сейчас отдыхаете, но, судя по адресу, «который очень красив», у Вас должно быть чудесно. Не грустите же, Лина. Смотрите подольше на море и улыбайтесь почаще так, как Вы улыбались какому-то ферту в харьковском ресторане. Николай».
Но скажите, кто после такого письма не придёт в восторг? Он прямо лепит ей образ, прямо в этот образ её вводит. Потом — или примерно одновременно — такую же тактику применял Шоу относительно Стеллы Патрик Кэмпбелл, из чего образовалась знаменитая пьеса Килти «Милый лжец», в которой Степанова блистала так убедительно. Она прекрасно знала, как в этой ситуации себя вести,— потому что выхода, собственно, нет.
Небольшое лирическое отступление. О пьесе Эрдмана «Самоубийца» я тут почти не буду писать, потому что надо тогда либо посвящать ей отдельное эссе, либо не упоминать её вовсе. Пьеса эта, странным образом, почти всегда ставилась неудачно: постановки Любимова и Плучека, которые оба Эрдмана обожали, сильно задержались. Манеру, адекватную для неё, мог бы найти разве что Мейерхольд с его изумительным умением сочетать жестокую насмешку и мелодраму. Я не знаю, хорошая ли это пьеса; некоторые говорят, что великая, но великими как раз часто оказываются пьесы неправильные, беззаконные, вроде «Гамлета», в котором всё сделано поперёк канона. Но факт налицо: Эрдман опять отказался от готового успеха. Он мог написать сатиру против обывателя, а написал гимн в честь обывателя, потому что все герои истреблены и подлинного на свете остались только тараканы. У него вместо комедии получилась слёзная драма: «Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне за это дала, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы — вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания «Всем. Всем. Всем», даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю — всем, но не мне. А прошу я немногого. Всё строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания — всё оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье».
До настоящего бунта Подсекальников не поднимается, как и его автор — до трагедии. Но он впервые в XX веке заявляет о праве обывателя на жизнь, это очень революционно, а сейчас — так даже и контрреволюционно. Время для этой пьесы, думаю, ещё не пришло, потому что далеко не все даже теперь дозрели до мужества Подсекальникова. До права на жизнь. До отказа от массы, Родины и прочих великих умозрений. Но когда-нибудь, наверное, «Самоубийцу» поставят так, как эта пьеса того заслуживает,— просто для неё должно накопиться отчаяние. Сталин пьесу разругал, назвал пустоватой, но напрямую не запрещал. Уже из ссылки Эрдман потребовал, чтобы Мейерхольд прекратил борьбу за неё.
Честно говоря, я думаю, что Степанова там присутствует: она всё-таки была настоящая роковая красавица, а роковые красавицы иногда неудержимо рассказывают, как все из-за них стрелялись. Как хотите, я слышу здесь её голос: «Олег, я признаюсь тебе: моя мама была цыганкой. Её тело лишало ума, как гром. С пятнадцати лет я стала вылитой матерью. Помню, в Тифлисе я поехала на извозчике покупать себе туфли, и что же ты думаешь, приказчик сапожного магазина не сумел совладать с собой и так укусил меня за ногу, что меня увезли в больницу. С тех пор я ненавижу мужчин. Потом меня полюбил иностранец. Он хотел одевать меня во всё заграничное, но я говорила: «Нет!» Тогда меня стал обожать коммунист. Мой бог, как он меня обожал. Он сажал меня на колени и говорил: «Капочка, я открою перед тобой весь мир, едем в Алупку». Но я говорила: «Нет!» И он проклял меня и вышел из партии. Потом меня захотел один лётчик. Но я рассмеялась ему в лицо. Тогда он поднялся над городом и плакал на воздухе, пока не разбился. И вот теперь Подсекальников. Женщины падали перед ним, как мухи, Раиса грызла от страсти стаканы и дежурила возле его дверей, но он хотел только меня. Он хотел моё тело, он хотел меня всю, но я говорила: «Нет!» Вдруг — трах, и юноши не стало. С тех пор я возненавидела своё тело, оно пугает меня, я не могу оставаться с ним. Олег, возьмите его себе!»
В 1931 году в сетуньской больнице она сделала от него аборт, о котором очень жалела. Но — «у него жена, у меня театр». Кажется, тогда она начала догадываться, что у него никогда не хватит решимости уйти; но мысли эти он умел прогонять.
...И так они развлекались, совместно или раздельно гастролируя по СССР, пока в 1933 году, прямо в Гаграх, на съёмках музыкальной комедии «Весёлые ребята», Эрдмана не арестовали.
Времена были сравнительно вегетарианские, и это тоже его знаменитое везение — случись вся катавасия хотя бы годом позже, как с Мандельштамом, могло уже не обойтись. Правда, и повод в случае Эрдмана и его соавтора Владимира Масса был довольно смехотворен. Хотя эта театральная легенда и оспаривается историками, скажем, есть версия, что читалась на самом деле «Колыбельная», где «лишь один товарищ Сталин никогда не спит в Кремле», но для такой бестактности Качалов был слишком опытен и малопьющ. Думаю, он зачитал на кремлёвском банкете несколько неподцензурных басен. И подозреваю, что проблема была вовсе не в их политической смелости, а в том, что в них наличествовал элемент нецензурщины и что Качалов решил ЭТИМ понравиться. То есть он как бы дал понять, что ожидает от вождя грубых вкусов! Если бы он Пушкина читал, Сталин или Жданов вполне могли бы в ответ придумать матерную рифму или процитировать неприличную пародию; но если он своим выбором репертуара намекал на пошлость их запросов, следовало окоротить. Басни Эрдмана и Масса, которые прозвучали на банкете, были в действительности невиннее даже тогдашнего сатирического мейнстрима; ну, допустим:
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра.
— Но Бога нет?
— Не будь придира:
Ведь нет и сыра!
Или посерьезнее:
Один поэт, свой путь осмыслить силясь,
Хоть он и не был Пушкину сродни,
Спросил: «Куда вы удалились,
Весны моей златые дни?»
Златые дни ответствовали так:
— Мы не могли не удалиться,
Раз здесь у вас такой бардак
И вообще, чёрт знает что творится!
Златые дни в отсталости своей
Не понимали наших дней.
Или самая известная:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу,
Схватило старика за жопу.
Смысл этой басни ясен:
Довольно басен!
Сталин вознегодовал, Качалов вострепетал и сдал авторов, и на следующий буквально день Эрдмана и Масса взяли на съёмках, где они мучились на картине (мучиться можно и в Гаграх, поскольку фильм снимался тяжело, приходилось постоянно переписывать сценарий под новые идеи Утёсова). Дело вёл журналист и революционер-перебежчик, впоследствии объявленный шпионом, болгарин-богатырь Николай Христофорович Шиваров, сам в 1937 году получивший пять лет за шпионаж и покончивший с собой в Каргопольлаге. Якобы принял повышенную дозу люминала. Собственно, покончил он с собой или нет — сказать весьма трудно; но Шиваров, который часто вёл писательские дела, Домбровского, скажем, или Мандельштама, даже от Надежды Яковлевны Мандельштам удостаивается сравнительно милосердных оценок. Он что-то такое начал понимать, до него довольно рано стало доходить, что все эти люди ни в чём не виноваты. И в 1936 году, когда его перевели работать в Свердловск, он производил уже впечатление загнанного. Эрдман и Масс получили сравнительно мягкие приговоры: по три года ссылки и десять лет без права проживания в столицах.
4
Степанова пришла в ужас, но вместе с тем понадеялась, что теперь узел её судьбы развяжется сам собой. Потому что Эрдман был женат, хоть и гражданским браком, и никак не мог оставить свою балетную жену Надежду Воронцову, имевшую клички Надин и Дина. Степанова решила, что наступил её час. Сейчас она Эрдмана спасёт, он оценит жертву и будет навсегда её.
Жертва была серьёзная, и сама она о ней написала так (заметим замечательную интеллектуальную честность этого фрагмента): «Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своём рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своём намерении. Тогда он спросил меня, что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали. «Хорошо,— сказал Авель Софронович,— я дам вам разрешение на свидание, и вы поедете в Сибирь, но обещайте, что вернётесь». Я обещала, сказав, что обязательно вернусь и буду продолжать играть на сцене МХАТа. А МХАТ в то время был великим театром, без него я не мыслила своей жизни. Енукидзе поинтересовался: как я живу и есть ли у меня деньги? Он дал мне номер телефона, по которому я смогу получить бесплатный билет до Красноярска и обратно. Я расплакалась и стала благодарить его...»
(Здесь напомним, что Авель Енукидзе был расстрелян в 1937 году, да и не много было в те времена шансов уцелеть у человека, решавшего судьбы.)
Свидание на Лубянке, хотя и при третьем лице, состоялось, о нём Степанова вспоминает в письмах. «Мы произнесли всего несколько слов, а главное — сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим... Эрдмана сослали в Енисейск. Как только я узнала о его отправке, я стала ежедневно посылать ему открытки: хотела, чтоб они встретили его...»
Вот это «чтоб они встретили его» — это признак любви самой подлинной. Любовь выражается, конечно, и в подвигах самопожертвования, но особенно — вот в этих рюшечках и бантиках, старательно завёрнутых конфетках, трогательно подготовленных сюрпризах. Любовь — она, собственно, не подвиг, не тогда, когда отдаёшь последнее, а когда это последнее заворачиваешь в бантик или фунтик. Я понимаю, что езжу по слёзным железам читателя, но поймите, читатель, я сам это пишу с не очень-то сухими глазами. Женщина, которая попросила о смягчении участи любовника («Мастера, моего любовника!» — думаю, исток сцены как раз тут, Булгаков с Эрдманом дружил), она, конечно, героиня; но по-настоящему любит та женщина, которая шлёт открытки. И они побежали к нему цветным потоком, и он ей отвечал:
«Застрял в деревне. На почтовых уехать не удалось — не взяли. Нанять крестьянскую лошадь — не по карману. Дорога от Красноярска до Большой Мурты и так обошлась мне слишком дорого. По подписке я должен быть в Енисейске до десятого. Сегодня шестое. Машина, которую я жду и на которой меня обещал захватить один сердобольный товарищ, не приходит. Дело в том, что мне пришлось ехать одному. Красноярск махнул на меня рукой и, взяв с меня подписку, выпустил на свободу. До этого я не видел её четыре дня. Я не видел её, даже если бы стал считать свободой посещение уборной. Что мне будет за опоздание, тоже не знаю. Сейчас я живу с вербовщиками лошадей на Фуражной базе «Енисей-золото». Вербовщики — люди хорошие, и я слушаю их с превеликим интересом до глубокой ночи. Вообще, живу я занятно, но хочется быть на месте, хочется сесть за стол, хочется получать Твои письма. Пиши мне, милая, чаще. Целую. Николай».
«Спасибо Тебе, милая, спасибо, длинноногая. Не писал Тебе в первые дни приезда, потому что жил в невероятных условиях. Жил в комнате, в которой кроме меня помещалось четверо ребят и трое взрослых. Таких крикливых, сопливых, грязных, мокрых и картавых ребят Ты, наверное, никогда не видела. Крик и плач не смолкали с утра до вечера, лужи не просыхали с вечера до утра. Картавили все по-разному. Старший говорил «скола», помладше — «шкора», третий — «шкоа», а самый маленький — просто «ааа-ааа». Комнату здесь найти очень трудно. Весь город осаждён рыбаками. На Енисее застряло 70 пароходов, и люди принуждены зимовать в Енисейске. В деревне Большая Мурта, в которой я прожил несколько дней, было расквартировано 1.700 рыбаков. Можешь себе представить, что делается в городе? Наконец вчера я нашёл себе комнату. Комнату с тремя столами, одной кроватью, а главное, без детей. Хозяева пока очень милы, и мне кажется, мы будем друг другом довольны.
Сегодня получил Твою посылку. Я нёс её по городу с видом победителя, и все смотрели на меня с завистью. Если Ты считаешь свою посылку халтурой, то как же я могу Тебе верить, что Ты средне читала по радио. Спасибо Тебе, Пинчик, я без конца благодарен Тебе и покорён Твоей внимательностью. Но я прошу Тебя больше ничего не посылать».
Казалось бы, тут-то всё понятно — почему он её просит ничего не посылать: заботится. Но я считываю тут ещё и надежду на независимость: он не хочет ей быть обязан, он хочет её просто любить. Он и дальше будет пресекать все её попытки привязать его к себе окончательно, а она хлопотала неостановимо: «Барышня твоя встала и замурлыкала. Вчера был разговор, которого ждала. Он показал мне, что хлопоты мои не прошли даром, что о моём деле помнят и что изменения будут. Поздравляю тебя, чудесный мой, твоей длинноногой сегодня 28 лет, эта старая грымза извещает тебя, что она без конца о тебе думает и мечтает и что ты для неё дороже всего и всех».
Вы спросите: за что такая любовь? Не только за талант — и вряд ли она ценила его драматический талант, хотя для актрисы это не последнее дело. Но вот за такую цитату как не обожать? «Вчера был в городском клубе на спектакле. Шли «Без вины виноватые». Играли заключённые енисейской тюрьмы. На афише значилось: «Новый состав исполнителей». Возможно, что среди зрителей были люди, которые сменят данный состав исполнителей».
Это надо же — так называть вещи своими именами? Воистину не было в те времена свободней мест, чем ссылка на край света. Он постоянно повторяет, что живёт безбедно и сыто, но иногда прорывается у него так называемая деталь: «Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я недосчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевёртывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слёзы. Твоё замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей».
Не в последнюю очередь эти люди выжили потому, что знали наизусть Лермонтова и в чудовищных обстоятельствах могли читать наизусть стихи. У тех, кто стихов наизусть не знает, представления о сверхценностях нет и выживать им труднее.
Иногда подумаешь — что они себе позволяли! Он в некоторых письмах подписывался ЦК, что означает, понятно, Целую Коля. Либо перлюстрировалось не всё, либо не все находили блаженство в доносительстве.
Дальше она добилась для него перевода в Томск. Иной читатель скажет: ну что это такое, 500 км! Но 500 км ближе к Москве и, кроме того, Томск даже в те времена гораздо больше похож на город, хотя 60-градусные морозы встречаются и в нём. И более того, она сумела к нему приехать! В июне 1934 года они были вместе десять дней. Как писала Степанова, это единственный раз, когда у них был свой дом.
В самом начале 1935 года он перебрался в Томск, а уже весной этого года переписка их начинает затухать. И тут не в том дело, что время убивает всё, в том числе и любовь, что никакая истерика не сможет в разлуке поддерживать надежду и близость, нет, хотя это тоже верно. Оптимистическая советская песня «Расставанье для любви для настоящей — то же самое, что ветер для костра» так же наивно врёт, как большинство советских максим: мир — это война, разлука — это любовь, закаляется — значит, сталь...
Всё было гораздо печальней. Степанова узнала, что была не единственной женщиной, посещавшей Эрдмана. К нему приезжала жена. И расставаться с женой он, оказывается, не был готов.
5
Вульф, предваряя их переписку, писал, что к документам столь интимным надо относиться с крайней осторожностью. И действительно, «разве можно понять что-нибудь в любви»? Но тут я как раз, по-моему, догадываюсь, почему Эрдман в конце концов не ушёл от жены и не женился на Степановой.
Дело было, конечно, отчасти в том чувстве долга и благодарности, которое его привязывало к жене, и в поэтике отказа, в которой он привык работать (почему его следующая пьеса, начатая в Енисейске в 1934 году, и была уничтожена, хотя почти завершена). Дело было, думаю, в подспудном и тайном ощущении, что от Степановой уже никуда не сбежишь, что это вообще не та женщина, от которой побегаешь. Выбрав её, он бы выбрал ту несвободу, с которой уже не мог бы смириться. А Эрдман окончательно никому принадлежать не хотел, да и вряд ли мог.
В 1936 году она приняла окончательное и необратимое решение и стала женой Фадеева, писательского босса с постепенно изменившим талантом и учащавшимися запоями.
История тут тоже очень советская: дело в том, что советская власть во второй половине 20-х была ещё кокетлива, хотя уже порыкивала. Она даже не чуждалась чисто формальной милости к падшим. Она была динамична, моторна, длиннонога — почти как Степанова, какой она предстаёт в его и в собственных письмах. Она даже немного играла в декабристку. Проблема была только в том, что она претендовала на абсолютную власть над умами и сердцами, а в условиях такой власти не много натворишь.
И я пойму тех читателей, преимущественно читательниц, которые скажут: ох, какая же он сволочь! Как он мучил двух женщин, получая посылки от обеих, и всё это — за две пьесы и несколько легендарных острот; да что он вообще сделал великого? Великого, судари и сударыни, он сделал много: он умел от всего отказываться, в отличие от подавляющего большинства его современников. Поэтому отказаться от него самого было так трудно. И он именно потому не любил принимать окончательные, бесповоротные решения, что их слишком часто требовали от него окончательные и бесповоротные люди. Он никому не принадлежал и ни за кем не гонялся. В этом смысле с ним мог посоперничать только Бабель.
Я обещал рассказать, как они соперничали. В 1932 году Бабель познакомился с молодой красавицей-инженершей Антониной Пирожковой. В одну из отлучек Бабеля Эрдман зашёл к невесте друга и начал к ней недвусмысленно приставать. Пирожкова дала ему довольно злой отпор и всё рассказала Бабелю, спросив, как тот будет действовать. «Никак. Но мне обидно, я считал его другом». Оба всё поняли, Эрдман не возобновлял притязаний, Бабель ничем не выдал разочарования. Мужчина, который ничего не добивается и полагается на выбор женщины, ведёт себя правильней, чем зануда.
Но даже не в этом дело. Дело в том, что в эпоху клятв, присяг и зависимостей Эрдман выбрал право никому не принадлежать. Правда, когда в начале войны Берия затребовал его к себе и сделал либреттистом ансамбля НКВД, где они работали вместе с Юрием Любимовым, Эрдман выкрутиться не сумел; но и ни одной пьесы больше не написал. Начал было комедию «Гипнотизёр» — и бросил. Подёнщина бывала гениальная, но именно подёнщина: интермедии, шутки, стихи на случай, диалоги для юбилейных показов «Турандот».
Однажды он сказал Любимову: раньше я думал, Юра, что хоть вы доживёте, а теперь вижу — нет, и вы... Любимов это вспоминал незадолго до смерти, уже понимая, что тоже не дожил.
В 1970 году Степановой сказали, что Эрдман умер. «Для себя я давно его похоронила»,— ответила она каменным голосом.
А интересно, если бы он к ней всё-таки ушёл в 36-м?
Тогда, вполне вероятно, застрелился бы в 56-м вместо Фадеева, понявшего полную бесперспективность работы над романом «Чёрная металлургия».
Помните из Пастернака? «Одинаковой пошлостью стали давно слова: гений и красавица. А сколько в них общего». Есть у них период, когда они друг другу необходимы. Для гения эта ситуация обычно ничем хорошим не кончается, как в случае Пушкина с Гончаровой. Я знаю два примера, в которых гений, что называется, соскочил. Один — роман Шилейко с Ахматовой. Когда его спрашивали, как он мог её оставить, он отвечал таинственно: «Я нашёл лучше» (имелась в виду Вера Константиновна Андреева). Другой — вот эта история, когда первая красавица Москвы, звезда МХАТа, ушла от мужа к ссыльному, ездила к нему в Енисейск, добилась перевода в Томск (всё-таки не такая глушь), а он взял да и остался с первой женой.
Говорят, драматическая карьера Николая Эрдмана прервалась, и после двух шедевров — «Мандат» и «Самоубийца» — он не написал третьего шедевра, которого так ждали. Нет, написал. Их история с актрисой Ангелиной Степановой — именно такой шедевр, и чувство она оставляет примерно такое же. Как бы сказать? Как бы разворачивалось перед вами трагическое роковое действо, хорошего человека затравили, несут хоронить и вдруг покойник показывает язык. Или, не знаю, делает длинный нос. В искусстве XX века затруднителен другой образ победы над смертью.
2
В детстве я часто ходил во МХАТ, видел всех стариков и больше всех любил Степанову.
Объяснить это трудно. Степанова не отличалась божественной, шампанской лёгкостью Андровской — вы представляете, я ребёнком видел легендарное «Соло для часов с боем»! Не было в ней тарасовской выразительности, того лирического трагизма, той небесной красоты, которая заставляла всех студенток 30-х — 60-х встречать и провожать её у служебного входа, и делать с неё жизнь, и говорить с её интонациями. Тем более что Тарасову я и не видел живьём: был мал. Но пластинка с «Анной Карениной» — двойной альбом с первым составом, ещё с Хмелёвым-Карениным,— дома имелась и заслушивалась. Были драматические портреты — выпускались такие пластинки с отрывками из лучших ролей — Еланской и Бендиной. На этом фоне Степанова была как бы не совсем человек, и потому понятно было, что она переживёт всех. Что она и сделала, уйдя из жизни 17 мая 2000 года в возрасте 94 лет, в трезвой памяти, без малейших признаков распада сознания. И до 1997 года она играла.
Я до сих пор помню совершенно для меня непонятную (и не ставшую сильно понятней) пьесу Теннесси Уильямса «Сладкоголосая птица юности», и помню, как Степанова, вдруг встав и подобравшись, произносила: «Я принцесса Космонополис!» — и на краткий миг становилось видно, что она не змея, а птица. Она не старалась выглядеть красавицей. Она играла старуху, безумную притом, и в этом качестве всё равно укладывала на лопатки всех. Потому что можно отнять всё, но вот человека, у которого всё уже отнято, фиг победишь. Вот про это пьеса, мне кажется, иначе это была бы чуть более безумная версия романа «Театр», хорошего романа, но без уильямсовской крезухи. Было ясно, что Уильямс тоже знавал лучшие времена, но на далеко не лучшей его пьесе лежал отсвет, которого не бывает на честных работах честной посредственности. Я слышал о степановской репутации интеллектуальной гранд-дамы московского театра — и о её репутации мхатовского парторга, что вписывалось в образ интеллектуалки, потому что раз с вами вообще нельзя никак по-человечески, то надо уж по крайней мере вести себя наиболее нечеловечески. Я не призываю всех жить по этой логике, но я могу её понять. Всё-таки величественнее быть парторгом мёртвого театра, чем его мелкой сошкой. Короче, мне было понятно, что когда-то, в ослепительной молодости, когда она играла Бетси Тверскую (программка 1938 года с фотографиями дома хранилась как святыня), она была и насмешлива, и остра, и безумна, и соблазнительна, потом в ней что-то сломали или сломалось само и она превратилась в сухую птицу пустыни. Когда-то здесь был влажный Эдемский сад и она в нём была русалкой или иной таинственной сущностью, но теперь небесная влага высохла, плиты потрескались, Бог смотрит в другую сторону. И она осталась тут единственной хранительницей, чей клёкот ночами отпугивает заблудившихся путников.
Я понятия не имел тогда, как сложилась её судьба, а имени Эрдмана вообще не слышал. И мне даже кажется, что не в Эрдмане дело: был такой советский женский тип, неотразимо обаятельный, и Степанова была самым ярким и триумфальным его выражением,— но настали времена, когда уже нельзя стало светиться умом, счастьем и вседозволенностью. Это даже не возрастная проблема, потому что сколько ей там было в 1938-м, когда это всё закончилось,— тридцать три? Да это и по меркам позапрошлого века не возраст. Но почему-то женщины вроде Степановой перестали быть возможны, и шестьдесят лет ей предстояло доживать.
3
Вот, значит, 1928 год, Эрдман знакомится со Степановой. Он в это время автор двух пьес — «Мандат» весьма триумфально играется по всему СССР и за границей, Мейерхольд многого ждёт от трагикомедии «Самоубийца». Понятно, что поставить её будет непросто,— о Главреперткоме, олицетворении театральной цензуры, шутят даже со сцены,— но никому, включая самых трезвых, не кажется ещё, что времена изменились бесповоротно.
У Эрдмана репутация двусмысленная. Он, с одной стороны, друг покойного Есенина, сам побывал в имажинистах, с другой — частый собеседник Маяковского, дополнительно сплачивает их общая игромания, бега и бильярд; он очень везучий и успешный, но не наш, не советский. И это правильно, ибо для человека 1928 года, пожалуй, лучше быть несоветским: слишком-то советские напоминают о неуспехе мировой революции, чаще стреляются, впадают в отчаяние либо половой разврат. Человек должен быть трезвым, в меру коммунистическим, а в меру любителем изящного — такой себе Победоносиков из «Бани». Но Эрдман-то несоветский совсем в другую сторону. В нём ничего партийного, округлого и цекистого. Главная его черта — и это приковывает к нему сердца — он ничего от них от всех не хочет, ему присущ особый интерес к судьбе, а не к подачкам партийных благотворителей. Поэтому его интересует игра, допустим, или природа успеха чисто литературного. Но карьеру он не делает. Вообще он больше всего преуспел в «поэтике отказа». Некоторые интересуются, зачем читать филологические, в частности структуралистские, работы. Структуралистские работы, товарищи, надо читать для того, чтобы видеть и предсказывать структуры, умея вычленять их не только в спектакле, но и в повседневном, в частности эротическом, поведении. Наиболее полезна всем грядущим счастливым любовникам — конечно, при вдумчивом чтении с карандашом в руках,— статья А.Жолковского и Ю.Щеглова «О приёме выразительности ОТКАЗ», где разъясняется, что данный термин — отход перед движением вперёд, приседание перед подъёмом, контрастная любовная сцена перед/вместо ожидаемого боя — введён Мейерхольдом, к кругу которого молодой Эрдман принадлежал и идеи старательно усваивал. Отказ, то есть нестандартная реакция и, шире, подмена мотива,— чрезвычайно удобная вещь, как в литературной стратегии, так и в поведении с противоположным полом, ибо дают (славу, деньги, взаимность) особенно охотно тому, кто НЕ СТРЕМИТСЯ.
Вот у Эрдмана на всех его ранних фотографиях, на длинном его ироническом лице, написано глубокое презрение к любым домогательствам и страстям; чистая игра, никакой осады. Он тот идеальный любовник, который никого недомогается, тот идеальный писатель, который пишет играючи, не думая об успехе и начальственной похвале, а скорей для личного развлечения, от богатства собственной натуры. Говоря без обиняков, советский человек не обязан обладать идейностью, читать там Маркса или отбарабанивать на память пять очередных признаков шести решающих этапов. Советская партейная наука обожала такое наукообразие, ибо никакой иной научности в ней не было. Так вот, идейным называется не тот человек, который любит Родину или читает классиков, а тот, у которого в лице выражается страстная, неутолимая потребность лизать, влизываться, долизывать до полной гладкости. «Польсти, польсти!» — восклицал у Достоевского в этом состоянии малоприятный персонаж Лебедев: «И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!» Советским называется, по крайней мере в официальной практике, именно человек, в высшей степени способный чего-либо домогаться. Такой человек считается надёжным, ибо его легко держать за яйки, и не просто держать, а поворачивать. Человек же, которому ничего не надо, легко производит впечатление независимого — и, что важно, не пользуется им в корыстных целях; он выглядит демоническим, женщины обязательно должны им овладеть, хотя бы на спор, и хотя иногда это получается, но чаще не получается. Лучше Эрдмана это умел только Бабель. Немудрено, что однажды жизнь свела их в качестве соперников, о чём ниже, и оба вышли из положения крайне достойно.
Эрдман, написав «Мандат», мог написать ещё десять сатирических комедий. «Мандат» — очень милая пьеса, нравоучительная и остроумная, как ранний Мольер, не содержащая особых глубин, но с особым цинизмом осмеивающая именно вот это советское домогательство, жажду вписаться, страсть подлизаться. Если бы Эрдман был, например, Борисом Ромашовым, то есть советским драматургом, не лишённым, кстати, таланта и наблюдательности, он развил бы первый успех и сочинил бы комедии про подхалима, про бюрократа, скрывающего непролетарское происхождение, про буржуазного спеца, не понимающего диалектики, и всё это было бы мило и даже литературно очень качественно; писал же Зощенко почти неотличимые рассказы десятками. И хотя сейчас читатель знает из них дай бог один из двадцатки, но тогдашний охотно укатывался, и у Зощенко от восторженных поклонниц отбою не было. И Бабелю, наверное, не так уж трудно было издать три книги «Одесских рассказов», а не ограничиваться семью новеллами, из которых регулярно перепечатываются пять. Но вот Эрдман предпочитал острить в немногочисленных тогдашних салонах, а не в фельетонах; и, добившись побед, он их странным образом не развивал. Главной его победой стала как раз Степанова, которой было тогда 23 года, которая была необыкновенно хороша и уже притом замужем за режиссёром МХАТа Николаем Горчаковым.
Горчаков — псевдоним. Настоящая его фамилия была Дидерихс, и фамилия эта в любви несчастливая. Если помните, «мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, говорила я себе, другая жизнь...» («Дама с собачкой»). Никаким лакеем Горчаков не был, но для жены Дидерихса такой монолог выглядит ужасно естественным. Короче, Степанова возьми и уйди от мужа со всей решимостью, и Эрдману надо было что-то делать. А он не делал, ограничиваясь свиданиями.
«Чувство, возникшее к Эрдману, было так сильно, что заставило меня разойтись с мужем. Я переехала к своей подруге, актрисе нашего театра Елене Кузьминичне Елиной, Ёлочке. Её брат уехал в длительную командировку, и мне предложили его комнату. Эрдман часто навещал меня там, приезжал он и в города, где гастролировал МХАТ или где я отдыхала. Но всегда приезжал под каким-нибудь предлогом, и всегда мы жили в разных номерах гостиницы. Освободившись от супружеской опеки, окружённая вниманием мужчин, имея прозвище «прелестной разводки», я не стремилась к упрочению своих отношений с Эрдманом. Мне нравились и моя независимость, и таинственность моего романа. Жизнь текла не скучно: иногда счастливо, иногда обидно и грустно, но мы любили, дружили и привязались друг к другу»,— писала Степанова в поздних мемуарах, и по-женски её лукавство очень понятно. Трудно вообразить «прелестную разводку», которая не тяготилась бы таким положением; наслаждаться успехом у других мужчин она может только, как говорится, par dépit (с досады). Ну а что делать? Зато Эрдман не играл в демонического мужчину, он действительно много и серьёзно работал, часто и тоже серьёзно бывал недоволен собой, и ясно, что ему не до неё, не всегда до неё. Вот если б он кинулся к ней навстречу, вполне возможен был благополучный, но утомительный брак; а он перевёл её в новый трагический регистр и сам соответствовал.
«Мне было очень хорошо с Вами. Я никогда не забуду Ваших утренних появлений со стаканом чая в руках и Ваших таинственных исчезновений ночью, о которых я узнавал только на другой день. Я никогда не забуду Ваших слёз и Ваших улыбок. Я никогда не забуду Харькова. Милая моя, длинноногая барышня, не грустите над своей жизнью. Мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье — это уже очень большое счастье. Я не бывал в тех краях, где Вы сейчас отдыхаете, но, судя по адресу, «который очень красив», у Вас должно быть чудесно. Не грустите же, Лина. Смотрите подольше на море и улыбайтесь почаще так, как Вы улыбались какому-то ферту в харьковском ресторане. Николай».
Но скажите, кто после такого письма не придёт в восторг? Он прямо лепит ей образ, прямо в этот образ её вводит. Потом — или примерно одновременно — такую же тактику применял Шоу относительно Стеллы Патрик Кэмпбелл, из чего образовалась знаменитая пьеса Килти «Милый лжец», в которой Степанова блистала так убедительно. Она прекрасно знала, как в этой ситуации себя вести,— потому что выхода, собственно, нет.
Небольшое лирическое отступление. О пьесе Эрдмана «Самоубийца» я тут почти не буду писать, потому что надо тогда либо посвящать ей отдельное эссе, либо не упоминать её вовсе. Пьеса эта, странным образом, почти всегда ставилась неудачно: постановки Любимова и Плучека, которые оба Эрдмана обожали, сильно задержались. Манеру, адекватную для неё, мог бы найти разве что Мейерхольд с его изумительным умением сочетать жестокую насмешку и мелодраму. Я не знаю, хорошая ли это пьеса; некоторые говорят, что великая, но великими как раз часто оказываются пьесы неправильные, беззаконные, вроде «Гамлета», в котором всё сделано поперёк канона. Но факт налицо: Эрдман опять отказался от готового успеха. Он мог написать сатиру против обывателя, а написал гимн в честь обывателя, потому что все герои истреблены и подлинного на свете остались только тараканы. У него вместо комедии получилась слёзная драма: «Вот я стою перед вами, в массу разжалованный человек, и хочу говорить со своей революцией: что ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Даже руку я отдал тебе, революция, правую руку свою, и она голосует теперь против меня. Что же ты мне за это дала, революция? Ничего. А другим? Посмотрите в соседние улицы — вон она им какое приданое принесла. Почему же меня обделили, товарищи? Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания «Всем. Всем. Всем», даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю — всем, но не мне. А прошу я немногого. Всё строительство наше, все достижения, мировые пожары, завоевания — всё оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалованье».
До настоящего бунта Подсекальников не поднимается, как и его автор — до трагедии. Но он впервые в XX веке заявляет о праве обывателя на жизнь, это очень революционно, а сейчас — так даже и контрреволюционно. Время для этой пьесы, думаю, ещё не пришло, потому что далеко не все даже теперь дозрели до мужества Подсекальникова. До права на жизнь. До отказа от массы, Родины и прочих великих умозрений. Но когда-нибудь, наверное, «Самоубийцу» поставят так, как эта пьеса того заслуживает,— просто для неё должно накопиться отчаяние. Сталин пьесу разругал, назвал пустоватой, но напрямую не запрещал. Уже из ссылки Эрдман потребовал, чтобы Мейерхольд прекратил борьбу за неё.
Честно говоря, я думаю, что Степанова там присутствует: она всё-таки была настоящая роковая красавица, а роковые красавицы иногда неудержимо рассказывают, как все из-за них стрелялись. Как хотите, я слышу здесь её голос: «Олег, я признаюсь тебе: моя мама была цыганкой. Её тело лишало ума, как гром. С пятнадцати лет я стала вылитой матерью. Помню, в Тифлисе я поехала на извозчике покупать себе туфли, и что же ты думаешь, приказчик сапожного магазина не сумел совладать с собой и так укусил меня за ногу, что меня увезли в больницу. С тех пор я ненавижу мужчин. Потом меня полюбил иностранец. Он хотел одевать меня во всё заграничное, но я говорила: «Нет!» Тогда меня стал обожать коммунист. Мой бог, как он меня обожал. Он сажал меня на колени и говорил: «Капочка, я открою перед тобой весь мир, едем в Алупку». Но я говорила: «Нет!» И он проклял меня и вышел из партии. Потом меня захотел один лётчик. Но я рассмеялась ему в лицо. Тогда он поднялся над городом и плакал на воздухе, пока не разбился. И вот теперь Подсекальников. Женщины падали перед ним, как мухи, Раиса грызла от страсти стаканы и дежурила возле его дверей, но он хотел только меня. Он хотел моё тело, он хотел меня всю, но я говорила: «Нет!» Вдруг — трах, и юноши не стало. С тех пор я возненавидела своё тело, оно пугает меня, я не могу оставаться с ним. Олег, возьмите его себе!»
В 1931 году в сетуньской больнице она сделала от него аборт, о котором очень жалела. Но — «у него жена, у меня театр». Кажется, тогда она начала догадываться, что у него никогда не хватит решимости уйти; но мысли эти он умел прогонять.
...И так они развлекались, совместно или раздельно гастролируя по СССР, пока в 1933 году, прямо в Гаграх, на съёмках музыкальной комедии «Весёлые ребята», Эрдмана не арестовали.
Времена были сравнительно вегетарианские, и это тоже его знаменитое везение — случись вся катавасия хотя бы годом позже, как с Мандельштамом, могло уже не обойтись. Правда, и повод в случае Эрдмана и его соавтора Владимира Масса был довольно смехотворен. Хотя эта театральная легенда и оспаривается историками, скажем, есть версия, что читалась на самом деле «Колыбельная», где «лишь один товарищ Сталин никогда не спит в Кремле», но для такой бестактности Качалов был слишком опытен и малопьющ. Думаю, он зачитал на кремлёвском банкете несколько неподцензурных басен. И подозреваю, что проблема была вовсе не в их политической смелости, а в том, что в них наличествовал элемент нецензурщины и что Качалов решил ЭТИМ понравиться. То есть он как бы дал понять, что ожидает от вождя грубых вкусов! Если бы он Пушкина читал, Сталин или Жданов вполне могли бы в ответ придумать матерную рифму или процитировать неприличную пародию; но если он своим выбором репертуара намекал на пошлость их запросов, следовало окоротить. Басни Эрдмана и Масса, которые прозвучали на банкете, были в действительности невиннее даже тогдашнего сатирического мейнстрима; ну, допустим:
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра.
— Но Бога нет?
— Не будь придира:
Ведь нет и сыра!
Или посерьезнее:
Один поэт, свой путь осмыслить силясь,
Хоть он и не был Пушкину сродни,
Спросил: «Куда вы удалились,
Весны моей златые дни?»
Златые дни ответствовали так:
— Мы не могли не удалиться,
Раз здесь у вас такой бардак
И вообще, чёрт знает что творится!
Златые дни в отсталости своей
Не понимали наших дней.
Или самая известная:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу,
Схватило старика за жопу.
Смысл этой басни ясен:
Довольно басен!
Сталин вознегодовал, Качалов вострепетал и сдал авторов, и на следующий буквально день Эрдмана и Масса взяли на съёмках, где они мучились на картине (мучиться можно и в Гаграх, поскольку фильм снимался тяжело, приходилось постоянно переписывать сценарий под новые идеи Утёсова). Дело вёл журналист и революционер-перебежчик, впоследствии объявленный шпионом, болгарин-богатырь Николай Христофорович Шиваров, сам в 1937 году получивший пять лет за шпионаж и покончивший с собой в Каргопольлаге. Якобы принял повышенную дозу люминала. Собственно, покончил он с собой или нет — сказать весьма трудно; но Шиваров, который часто вёл писательские дела, Домбровского, скажем, или Мандельштама, даже от Надежды Яковлевны Мандельштам удостаивается сравнительно милосердных оценок. Он что-то такое начал понимать, до него довольно рано стало доходить, что все эти люди ни в чём не виноваты. И в 1936 году, когда его перевели работать в Свердловск, он производил уже впечатление загнанного. Эрдман и Масс получили сравнительно мягкие приговоры: по три года ссылки и десять лет без права проживания в столицах.
4
Степанова пришла в ужас, но вместе с тем понадеялась, что теперь узел её судьбы развяжется сам собой. Потому что Эрдман был женат, хоть и гражданским браком, и никак не мог оставить свою балетную жену Надежду Воронцову, имевшую клички Надин и Дина. Степанова решила, что наступил её час. Сейчас она Эрдмана спасёт, он оценит жертву и будет навсегда её.
Жертва была серьёзная, и сама она о ней написала так (заметим замечательную интеллектуальную честность этого фрагмента): «Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своём рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своём намерении. Тогда он спросил меня, что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали. «Хорошо,— сказал Авель Софронович,— я дам вам разрешение на свидание, и вы поедете в Сибирь, но обещайте, что вернётесь». Я обещала, сказав, что обязательно вернусь и буду продолжать играть на сцене МХАТа. А МХАТ в то время был великим театром, без него я не мыслила своей жизни. Енукидзе поинтересовался: как я живу и есть ли у меня деньги? Он дал мне номер телефона, по которому я смогу получить бесплатный билет до Красноярска и обратно. Я расплакалась и стала благодарить его...»
(Здесь напомним, что Авель Енукидзе был расстрелян в 1937 году, да и не много было в те времена шансов уцелеть у человека, решавшего судьбы.)
Свидание на Лубянке, хотя и при третьем лице, состоялось, о нём Степанова вспоминает в письмах. «Мы произнесли всего несколько слов, а главное — сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим... Эрдмана сослали в Енисейск. Как только я узнала о его отправке, я стала ежедневно посылать ему открытки: хотела, чтоб они встретили его...»
Вот это «чтоб они встретили его» — это признак любви самой подлинной. Любовь выражается, конечно, и в подвигах самопожертвования, но особенно — вот в этих рюшечках и бантиках, старательно завёрнутых конфетках, трогательно подготовленных сюрпризах. Любовь — она, собственно, не подвиг, не тогда, когда отдаёшь последнее, а когда это последнее заворачиваешь в бантик или фунтик. Я понимаю, что езжу по слёзным железам читателя, но поймите, читатель, я сам это пишу с не очень-то сухими глазами. Женщина, которая попросила о смягчении участи любовника («Мастера, моего любовника!» — думаю, исток сцены как раз тут, Булгаков с Эрдманом дружил), она, конечно, героиня; но по-настоящему любит та женщина, которая шлёт открытки. И они побежали к нему цветным потоком, и он ей отвечал:
«Застрял в деревне. На почтовых уехать не удалось — не взяли. Нанять крестьянскую лошадь — не по карману. Дорога от Красноярска до Большой Мурты и так обошлась мне слишком дорого. По подписке я должен быть в Енисейске до десятого. Сегодня шестое. Машина, которую я жду и на которой меня обещал захватить один сердобольный товарищ, не приходит. Дело в том, что мне пришлось ехать одному. Красноярск махнул на меня рукой и, взяв с меня подписку, выпустил на свободу. До этого я не видел её четыре дня. Я не видел её, даже если бы стал считать свободой посещение уборной. Что мне будет за опоздание, тоже не знаю. Сейчас я живу с вербовщиками лошадей на Фуражной базе «Енисей-золото». Вербовщики — люди хорошие, и я слушаю их с превеликим интересом до глубокой ночи. Вообще, живу я занятно, но хочется быть на месте, хочется сесть за стол, хочется получать Твои письма. Пиши мне, милая, чаще. Целую. Николай».
«Спасибо Тебе, милая, спасибо, длинноногая. Не писал Тебе в первые дни приезда, потому что жил в невероятных условиях. Жил в комнате, в которой кроме меня помещалось четверо ребят и трое взрослых. Таких крикливых, сопливых, грязных, мокрых и картавых ребят Ты, наверное, никогда не видела. Крик и плач не смолкали с утра до вечера, лужи не просыхали с вечера до утра. Картавили все по-разному. Старший говорил «скола», помладше — «шкора», третий — «шкоа», а самый маленький — просто «ааа-ааа». Комнату здесь найти очень трудно. Весь город осаждён рыбаками. На Енисее застряло 70 пароходов, и люди принуждены зимовать в Енисейске. В деревне Большая Мурта, в которой я прожил несколько дней, было расквартировано 1.700 рыбаков. Можешь себе представить, что делается в городе? Наконец вчера я нашёл себе комнату. Комнату с тремя столами, одной кроватью, а главное, без детей. Хозяева пока очень милы, и мне кажется, мы будем друг другом довольны.
Сегодня получил Твою посылку. Я нёс её по городу с видом победителя, и все смотрели на меня с завистью. Если Ты считаешь свою посылку халтурой, то как же я могу Тебе верить, что Ты средне читала по радио. Спасибо Тебе, Пинчик, я без конца благодарен Тебе и покорён Твоей внимательностью. Но я прошу Тебя больше ничего не посылать».
Казалось бы, тут-то всё понятно — почему он её просит ничего не посылать: заботится. Но я считываю тут ещё и надежду на независимость: он не хочет ей быть обязан, он хочет её просто любить. Он и дальше будет пресекать все её попытки привязать его к себе окончательно, а она хлопотала неостановимо: «Барышня твоя встала и замурлыкала. Вчера был разговор, которого ждала. Он показал мне, что хлопоты мои не прошли даром, что о моём деле помнят и что изменения будут. Поздравляю тебя, чудесный мой, твоей длинноногой сегодня 28 лет, эта старая грымза извещает тебя, что она без конца о тебе думает и мечтает и что ты для неё дороже всего и всех».
Вы спросите: за что такая любовь? Не только за талант — и вряд ли она ценила его драматический талант, хотя для актрисы это не последнее дело. Но вот за такую цитату как не обожать? «Вчера был в городском клубе на спектакле. Шли «Без вины виноватые». Играли заключённые енисейской тюрьмы. На афише значилось: «Новый состав исполнителей». Возможно, что среди зрителей были люди, которые сменят данный состав исполнителей».
Это надо же — так называть вещи своими именами? Воистину не было в те времена свободней мест, чем ссылка на край света. Он постоянно повторяет, что живёт безбедно и сыто, но иногда прорывается у него так называемая деталь: «Несколько дней стояли порядочные морозы — около шестидесяти градусов. На первый день Рождества Христова у моих хозяев было зверское пьянство. Вернувшись вечером домой (был у Н.Р.), я недосчитался у себя в комнате одного окна. Оказалось, что некий молодой человек, заблудившись в квартире и приняв одно из моих окон за дверь, высадил на улицу обе рамы. На улице было 43 градуса, через несколько минут в комнате стало столько же. Я просидел всю ночь на кровати и читал «Демона». Перед тем как перевёртывать страницу, я вынимал руку из меховой варежки и грел пальцы над лампой. Я читал и вспоминал Твои слёзы. Твоё замечательное чтение, наши беседы о Лермонтове, и мне делалось теплей».
Не в последнюю очередь эти люди выжили потому, что знали наизусть Лермонтова и в чудовищных обстоятельствах могли читать наизусть стихи. У тех, кто стихов наизусть не знает, представления о сверхценностях нет и выживать им труднее.
Иногда подумаешь — что они себе позволяли! Он в некоторых письмах подписывался ЦК, что означает, понятно, Целую Коля. Либо перлюстрировалось не всё, либо не все находили блаженство в доносительстве.
Дальше она добилась для него перевода в Томск. Иной читатель скажет: ну что это такое, 500 км! Но 500 км ближе к Москве и, кроме того, Томск даже в те времена гораздо больше похож на город, хотя 60-градусные морозы встречаются и в нём. И более того, она сумела к нему приехать! В июне 1934 года они были вместе десять дней. Как писала Степанова, это единственный раз, когда у них был свой дом.
В самом начале 1935 года он перебрался в Томск, а уже весной этого года переписка их начинает затухать. И тут не в том дело, что время убивает всё, в том числе и любовь, что никакая истерика не сможет в разлуке поддерживать надежду и близость, нет, хотя это тоже верно. Оптимистическая советская песня «Расставанье для любви для настоящей — то же самое, что ветер для костра» так же наивно врёт, как большинство советских максим: мир — это война, разлука — это любовь, закаляется — значит, сталь...
Всё было гораздо печальней. Степанова узнала, что была не единственной женщиной, посещавшей Эрдмана. К нему приезжала жена. И расставаться с женой он, оказывается, не был готов.
5
Вульф, предваряя их переписку, писал, что к документам столь интимным надо относиться с крайней осторожностью. И действительно, «разве можно понять что-нибудь в любви»? Но тут я как раз, по-моему, догадываюсь, почему Эрдман в конце концов не ушёл от жены и не женился на Степановой.
Дело было, конечно, отчасти в том чувстве долга и благодарности, которое его привязывало к жене, и в поэтике отказа, в которой он привык работать (почему его следующая пьеса, начатая в Енисейске в 1934 году, и была уничтожена, хотя почти завершена). Дело было, думаю, в подспудном и тайном ощущении, что от Степановой уже никуда не сбежишь, что это вообще не та женщина, от которой побегаешь. Выбрав её, он бы выбрал ту несвободу, с которой уже не мог бы смириться. А Эрдман окончательно никому принадлежать не хотел, да и вряд ли мог.
В 1936 году она приняла окончательное и необратимое решение и стала женой Фадеева, писательского босса с постепенно изменившим талантом и учащавшимися запоями.
История тут тоже очень советская: дело в том, что советская власть во второй половине 20-х была ещё кокетлива, хотя уже порыкивала. Она даже не чуждалась чисто формальной милости к падшим. Она была динамична, моторна, длиннонога — почти как Степанова, какой она предстаёт в его и в собственных письмах. Она даже немного играла в декабристку. Проблема была только в том, что она претендовала на абсолютную власть над умами и сердцами, а в условиях такой власти не много натворишь.
И я пойму тех читателей, преимущественно читательниц, которые скажут: ох, какая же он сволочь! Как он мучил двух женщин, получая посылки от обеих, и всё это — за две пьесы и несколько легендарных острот; да что он вообще сделал великого? Великого, судари и сударыни, он сделал много: он умел от всего отказываться, в отличие от подавляющего большинства его современников. Поэтому отказаться от него самого было так трудно. И он именно потому не любил принимать окончательные, бесповоротные решения, что их слишком часто требовали от него окончательные и бесповоротные люди. Он никому не принадлежал и ни за кем не гонялся. В этом смысле с ним мог посоперничать только Бабель.
Я обещал рассказать, как они соперничали. В 1932 году Бабель познакомился с молодой красавицей-инженершей Антониной Пирожковой. В одну из отлучек Бабеля Эрдман зашёл к невесте друга и начал к ней недвусмысленно приставать. Пирожкова дала ему довольно злой отпор и всё рассказала Бабелю, спросив, как тот будет действовать. «Никак. Но мне обидно, я считал его другом». Оба всё поняли, Эрдман не возобновлял притязаний, Бабель ничем не выдал разочарования. Мужчина, который ничего не добивается и полагается на выбор женщины, ведёт себя правильней, чем зануда.
Но даже не в этом дело. Дело в том, что в эпоху клятв, присяг и зависимостей Эрдман выбрал право никому не принадлежать. Правда, когда в начале войны Берия затребовал его к себе и сделал либреттистом ансамбля НКВД, где они работали вместе с Юрием Любимовым, Эрдман выкрутиться не сумел; но и ни одной пьесы больше не написал. Начал было комедию «Гипнотизёр» — и бросил. Подёнщина бывала гениальная, но именно подёнщина: интермедии, шутки, стихи на случай, диалоги для юбилейных показов «Турандот».
Однажды он сказал Любимову: раньше я думал, Юра, что хоть вы доживёте, а теперь вижу — нет, и вы... Любимов это вспоминал незадолго до смерти, уже понимая, что тоже не дожил.
В 1970 году Степановой сказали, что Эрдман умер. «Для себя я давно его похоронила»,— ответила она каменным голосом.
А интересно, если бы он к ней всё-таки ушёл в 36-м?
Тогда, вполне вероятно, застрелился бы в 56-м вместо Фадеева, понявшего полную бесперспективность работы над романом «Чёрная металлургия».