Мнения: Все мы либералы, только очень разные
У меня есть друг. Говорят, после сорока друзья не заводятся, но в моем случае это, к счастью, не так. Пальцев одной-двух рук, чтобы пересчитать друзей, всегда хватит, но и лишиться их – как пальцы отрубить. Так вот, с этим другом есть единственная проблема – он идейный коммунист. Впрочем, это скорее казус, чем проблема. Особенно для либерального охранителя, в качестве которого я теперь люблю себя идентифицировать, начитавшись философа Чичерина (дядю того самого красного наркоминдела), – который на самой заре александровских реформ, в 1861 году, написал примечательную статью «Различные виды либерализма». Насчитал он три типа, описав характерные черты их носителей. У меня есть друг. Говорят, после сорока друзья не заводятся, но в моем случае это, к счастью, не так. Пальцев одной-двух рук, чтобы пересчитать друзей, всегда хватит, но и лишиться их – как пальцы отрубить. Так вот, с этим другом есть единственная проблема – он идейный коммунист. Впрочем, это скорее казус, чем проблема. Особенно для либерального охранителя, в качестве которого я теперь люблю себя идентифицировать, начитавшись философа Чичерина (дядю того самого красного наркоминдела), – который на самой заре александровских реформ, в 1861 году, написал примечательную статью «Различные виды либерализма». Насчитал он три типа, описав характерные черты их носителей.
Первый – либерал уличный: «он всех своих противников считает подлецами. Низкие души понимают одни лишь подлые побуждения. Поэтому он и на средства не разборчив. Он ратует во имя свободы; но здесь не мысль, которая выступает против мысли в благородном бою, ломая копья за истину, за идею. Все вертится на личных выходках, на ругательствах; употребляются в дело бессовестные толкования, ядовитые намеки, ложь и клевета. Тут стараются не доказать, а отделать, уязвить или оплевать».
Второй тип – либерал оппозиционный, для которого «первое и необходимое условие – не иметь ни малейшего соприкосновения с властью, держаться как можно дальше от нее. Это не значит, однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов. Для природы русского человека такое требование было бы слишком тяжело. Многие и многие оппозиционные либералы сидят на теплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру, и тем не менее считают долгом при всяком удобном случае бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, которым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул сказать слово в пользу власти – Боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь. Это – низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться».
Себя Чичерин, очевидно, отождествлял с третьим, о котором писал настолько комплиментарно, что и выбора мне не оставил: «Сущность охранительного либерализма состоит в примирении начала свободы с началом власти и закона… либеральные меры, предоставляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказываться всем законным желаниям; сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушающая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердая рука, на которую можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы против напора анархических стихий и против воплей реакционных партий».
С одной стороны, трудно отказать себе в желании поиронизировать над Борисом Николаевичем (Чичериным): третий тип словно представляет собой гибрид дорвавшегося до власти первого и второго (на высоте наших культурных кодов – Шарикова и Преображенского). С другой – типы эти настолько узнаваемы, что становится довольно страшно от того, что за полтора с лишним столетия в нашей общественной жизни, разрубленной кровавой революцией, по сути, не изменилось практически ничего. Как Феникс из пепла, возродилась она во всем своем идиотизме.
Амплуа резонера мне, конечно, мило. Но никак не хотел бы я показаться человеком, который «знает, как надо». Политические предубеждения прекрасно заменяют мне убеждения, и я скорее знаю, как не надо – по крайней мере, для меня самого. Настаивать на собственной правоте для кого-либо еще мне кажется пошловатым и безвкусным. В конце концов, я не содержу дом идеологических моделей. Хотя именно эти модели во многом определяют наше сознание.
Так вот, главной ценностью мне видится эмпатия к чужим взглядам. Эмпатия отличается от уважения и симпатии, которых в нашем обществе ждать традиционно не приходится. Это скорее замешанное на понимании сочувствие, не заставляющее эти взгляды разделять.
За бутылкой мы с моим другом-коммунистом бредовые идеологические вопросы никогда не обсуждали (видимо, каждому это кажется очевидно дурацким занятием при наличии более содержательного). Но в Facebook на потеху публике периодически ведем в комментах нуднейшие споры о прелестях и ужасах советской власти. Что самое смешное, ни прелестей, ни ужасов никто не отрицает, – водораздел проходит между прелестями (ужасами) гарантированной пайки в социалистическом концлагере и ужасом (прелестью) завтрашнего дня в кругу люто завывающих акул капитализма. Спор о гипотетических моделях будущего лучше загодя доводить до абсурда.
Я вспоминаю эти наши разногласия в контексте обвинений, которые периодически слышу: дескать, все благорастворяющие охранительные сентенции нужны мне исключительно для того, чтобы заглушить больную гражданскую совесть, которой для исцеления необходимо присоединиться к протестам «лучшей части общества». Оправдываться за свою совесть мне кажется слишком комичным (пусть уж лучше о ней продолжают судить другие), а вот разобраться с предлагаемым планом ее лечения весьма полезно. Тут как раз и повод подходящий: очередная годовщина Преображенской революции, которой провозгласил август 1991 года Солженицын. А я бы назвал ее революцией Недеяния.
Люди у Белого дома не пытались изменить мир. Они не лезли ничего штурмовать. На тех баррикадах защищали статус-кво, и это было, кажется, впервые в истории России. Как если бы в ночь на 26 октября 1917 года прогрессивная интеллигенция защищала бы Зимний дворец.
У Белого дома отстояли революцию сверху. Рискуя жизнями и не считая, что «мы здесь власть». Одни против танков, которые через два года будут палить по тому же зданию прямой наводкой. Они отстояли свободу. Но, как это обычно и водится, свобода зажила своей жизнью, пожирая своих детей. Оказалось, что прекрасные порывы имеют ограниченное время горения, в отличие от аппетитов, которые приходят во время еды.
Примерно то же произошло и после Октябрьской революции: тогда прогрессивная интеллигенция тоже поддержала новую власть, и тоже раскололась: одни припали к советской кормушке, другие – отплыли на философском пароходе, или отбыли в места, не столь отдаленные, или отправились во внутреннюю эмиграцию. Из этой истории тоже никто не извлек никаких уроков. Все возвращается на круги своя.
#{author}Мне кажется, к этому можно относиться только философски: по крайней мере, если не мнишь себя В. И. Лениным. Когда у меня возникает чувство протеста, я первым делом задумываюсь: что могу сделать ради того, чтобы изменить сложившуюся ситуацию? В качестве ответа идея игры в прятки с ОМОНом на бульваре в голову мне еще никогда не приходила. Читать Чичерина было бы смешно, когда бы не было так грустно:
«Оппозиция не нуждается в содержании. Все дело общественных двигателей состоит в том, чтобы агитировать, вести оппозицию, делать демонстрации и манифестации, выкидывать либеральные фокусы, устроить какую-нибудь штуку кому-нибудь в пику, подобрать статью свода законов, присвоив себе право произвольного толкования, уличить квартального в том, что он прибил извозчика, обойти цензуру статейкою с таинственными намеками и либеральными эффектами, или еще лучше, напечатать какую-нибудь брань за границею, собирать вокруг себя недовольных всех сортов, из самых противоположных лагерей, и с ними отводить душу в невинном свирепении, в особенности же протестовать, протестовать при малейшем поводе и даже без всякого повода. Мы до протестов большие охотники. Оно, правда, совершенно бесполезно, но зато и безвредно, а между тем выражает благородное негодование и усладительно действует на огорченные сердца публики».
Вот как-то так.
Теги: история России , коммунисты , протесты , либералы , революции