Неизвестные подвиги советских солдат: укротитель «Тигров» Борис Шабалин
Мы не виделись несколько месяцев. Я пообещал на День танкиста отвезти его в Кубинку на свидание с «тридцатьчетверкой», чтобы он посидел за рычагами своей «ласточки». Но Борис Иванович угодил в госпиталь с приступом астмы и свидание с боевой юностью пришлось перенести.
— Привози ребят, — попросил по телефону, когда выписался, — я им расскажу про Курскую дугу. Только приезжайте к десяти, чтобы я зарядку успел сделать…
Каждое утро он бегает, а точнее – прыгает на двух алюминиевых костылях в Тимирязевском парке, отжимается и подтягивается на турнике. Независимо от погоды и времени года. Весной – ходит со студентами на байдарках. Говорит, что только спорт и продлевает ему жизнь. Через два года бывшему комсоргу танкового полка, доценту Тимирязевской академии Борису Шабалину будет 90 лет…
И вот мы перед дверью его квартиры. Звонок пронзительно режет тишину, с той стороны — ни шороха. — Может, еще на зарядке? – предположил кто-то из школьников и зябко поежился. За окном лестничной площадки мела вьюга. Через три минуты на пороге возник Борис Иванович. Он держался за стенку, опираясь культей на толстую суковатую палку.
У детей из нашей поисковой группы округлились глаза. Они впервые видели инвалида без протеза и костылей.
— Простите, ребята, всю ночь не спал, — стал извиняться старый танкист. У него затряслись губы: — Меня вчера пытались ограбить… Его тесная квартирка перевернута вверх дном – ящики с одеждой, туристический инвентарь, полки с книжками. Что здесь могло интересовать грабителей? Он вытаскивает из гардероба старенький пиджачишко с орденскими планками и кидает его на диван: — Ордена искали, наверное, что ж еще? Откуда им знать, что они остались только на бумаге. Все мои награды сгорели на Курской дуге – два «Красных знамени», «За отвагу» и «Красная звезда»…
Мы расселись вокруг стола, на который Шабалин высыпал фотографии из своего архива.
— Борис Иванович, а вы помните свой первый бой? – спрашивает один из школьников.
— Конечно!..16-го ноября 41-го на Волоколамском шоссе фрицы лезли на нас навалом, на каждую «тридцатьчетверку» приходилось по десять их Т-3, Т-4. Но как мы их били? Закапывали танки по башню и доставали своей мощной 76-мм пушкой с расстояния в два километра. А им, для того чтобы нас поджечь, нужно было подойти чуть ли не вплотную — метров на сто.
— Ведь главное преимущество «тридцатьчетверки», — Борис Иванович раскрывает перед нами учебник для бронетанковой академии, — в мощной 76-мм пушке и в сильном дизеле. Плюс удачная конструкция броневых листов, скошенных на башне и на корпусе – они хоть и тоньше, но снаряды от брони рикошетировали. А у фрицевских «тигров» броня — сто миллиметров, но из-за того, что она под прямым углом, мы легко били этих зверей. Каждая наша «тридцатьчетверка» выбивала за день иногда по десятку, а то и больше фрицевских танков. Был в нашей танковой группе учитель из Краснодара Дима Лавриненко, так он за три месяца боев сжег 52 фашистских танка. А в декабре погиб — я был в это время уже в госпитале. Наша бригада от деревни Крюково, где сейчас Зеленоград, дошла до Новопетровского. Там надо было переправу делать, а бревен не оказалось. И тогда одна из колхозниц, у которой дом стоял у речки, подошла и говорит: «Ребята, ломайте мою избу». И танкисты сломали ее, а потом после войны построили новый дом. Представляете? Эта русская женщина с больным ребенком на руках пожертвовала избой, чтобы спасти танковую атаку! Но случилось так, что во время строительства этой переправы осколок мины попал прямо в сердце Лавриненко…
— Почему немцы, у которых такая была мощная армия, не смогли взять Москву? Западные историки говорят, что их остановил мороз, что обозы отстали. А советской армии помогло чудо.
— Это правда. Но не вся, — продолжает рассказ Шабалин. — Гитлер хотел взять Москву за неделю, но у них не было зимней одежды, они надевали то, что отнимали у населения. Я видел их соломенные ботинки, пилотки, натянутые на уши. Поэтому мы презрительно и называли их фрицами. Морально они были слабее нас. А главная правда заключается в том, что у нас была решимость погибнуть, но Москву не сдавать. Мы были голодные, грязные, часто замерзшие, но злые, как черти. Это была святая злость — человек даже терял способность испытывать боль, он становился богом. Под Москвой на поле боя стоял густой мат — люди шли на подвиг, рванув рубаху на груди единым стремлением спасти родину. Я, например, в первом же бою дал слово забыть о себе, убьют – хрен с ним, лишь бы до горла фрица добраться. А мы часто шли впереди пехоты и зверства фашистов видели — это ребенок, приколотый штыком немецким к стенке избы, сотни расстрелянных крестьян, сожженные в церкви жители деревни, изнасилованные женщины с вырезанными грудями. Все это мы видели и считали фашистов за зверей, и когда уничтожали их танки, то говорили: «Сегодня я сжег еще одного зверя».
— А вам хоть раз было страшно, Борис Иванович? – спрашивают наши школьники.
— Страх был не ведом, мы вообще не думали о нем. Я, возвращаясь из боя, даже не понимал, где нахожусь, на какой планете. И вот когда старшина поднесет стакан водки, начинаешь приходить в себя. А страх перед боем был, когда надо было себя преодолеть. Мы обычно ввязывались в бой после пехоты. Помню, как-то вылез из башни, смотрю, мимо нас батальон пехотный разворачивается в цепь, идут прямо на пулеметы, а впереди – комбат с наганом в руке. Молоденький капитан, совсем мальчишка. Идет и ревет во весь голос, слезы по щекам размазывает. Тут откуда не возьмись, подскакивает виллис Рокоссовского: «Ты что, сукин сын, ревешь? — Товарищ генерал, боюсь!..- Боишься, а все равно идешь?.. Молодец! Давай дальше веди своих орлов!..»
— И вы представляете – улыбается Шабалин, — капитан после этого перестал плакать! – Рокоссовский был справедливым, ценил солдата и каждый его чуть ли не боготворил — как этот капитан…
Борис Иванович попал на фронт с третьего курса истфака МГУ и возил с собой в танке книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Читал ее, как евангелие, солдатам на привалах у костров. Говорит, что роман помогал им воспитывать характер, многие страницами цитировали ее наизусть.
— Она здорово потом помогла мне, эта книга, когда я сам потерял ногу. Я повторял все, что делал Островский, был беспощадным к себе и учился терпеть боль. Особенно на Курской дуге, где я в схватке с двумя «пантерами» потерял ногу… — Шабалин умолкает, погружаясь мысленно в то, грозное и жаркое лето 43-го, когда для него окончилась война.
— Мы были всю ночь в танковой разведке, разгромили фашистский обоз, влетели в деревню, люди нас со слезами встречали. Показывали руки – немцы на них уже клейма выжгли, пронумеровали, чтобы как скот угнать в Германию. Меня затащили в погребок, угостили пирогами яблочными и в это время я слышу сверху крик: «Комсорг, фрицы!». Выскочил, дизель уже работает, экипаж на местах. А впереди — дымовая завеса и пехота на нас идет фрицевская. Я в это время засек «пантеру» — сволочной танк, у него пушка с огромной скоростью снаряда, а броня лобовая, как у «тигра» — 100 миллиметров. Она подставила бок и после третьего нашего удара горела как миленькая. Я на радостях отвлекся, и в это время — удар в борт, меня — башкой о боеукладку, и струей как из борова — кровь! Механик-водитель спас, наложил жгут. Кинули в полуторку, выбросили из нее мины противотанковые, и — по степи в медсанбат. Очнулся у палатки с красным крестом. Жаркое утро, хирурги прямо на улице оперировали на столах, в тазике чьи-то кишки, ампутированные конечности. Подбежал начальник медсанчасти корпуса полковник Селезнев, перетянул разорванные сосуды нитками, наложил фанерную лангету, и меня опять бросили в грузовик. Трехтонка мчит по степи, я смотрю в небо и вижу, как на нас пикирует мессер. Пули бьют по кузову, от него щепки в разные стороны, но машина, как заговоренная, домчалась до Поповки. Нас вытащили из кузова, сложили, как дрова в огороде. Деревню бомбят юнкерсы, осколки визжат, земля ухает, а мы ждем, что дальше. Только вечером какая-то колхозница врачей привела, когда меня уже мухи облепили…
После операции Шабалина дважды пытались эвауировать в госпиталь. Первый эшелон фашисты разбили с воздуха, и половина вагонов сгорела вместе с ранеными. Танкист чудом выжил и на следующий день его с остальными, такими же, как он, «везунчиками» погрузили в сантрясучку — специальный вагон для ампутантов, с полками на пружинах.
— Боль жуткая, многие не выдерживали, просили морфия. Я отвлекал себя от боли тем, что много читал, так и не стал морфинистом. Привезли в Курск, в госпиталь, размещенный в школе. А тут снова бомбежка — в палате шесть человек, кто стонал, кто матерился – убежать-то никак, все безногие. Меня взрывной волной вместе с оконной рамой бросило на соседа по койке. Это был поп из партизанского отряда, тоже без ноги. У него на пижаме – крест и орден Красного Знамени. Поп подвинулся, достал из тумбочки бутыль, закрытую кукурузным початком и налил в 300-граммовую кружку какой-то мутной жидкости. Для меня, как и для него, это оказалось спасением — самогон помогал снять боль. Лежали с этим попом в обнимку и весь день наливали из этой, почти трехлитровой бутыли — четверти по-русски. Только боль подступит – мы с ним по кружке вместо морфия – хлоп! Так и дотянули рассвета. А на следующее утро нас, еще пьяных, погрузили в санитарные вагоны. Боль нестерпимая, самогон кончился, поп кричит: «Боже, царя храни“ знаешь?» Я говорю – нет. Тогда он заорал «Боже, царя храни!..», а я – «Вставай, проклятьем заклейменный!..» Четыре дня, пока ехали в Казань, пели без остановки, и не было боли, я хоть отоспался. А куда потом этот поп делся, не знаю, потому что в госпитале нас было более трех тысяч безногих…
Источник