Кира Сапгир: Явочная квартира авангарда
- Фото из архива
- Редакция журналов «Чиж» и «Ёж»
Российские книжные магазины для приезжего — рай и ад. Приезжая из Парижа в Москву или Питер, я сразу устремляюсь в их заповедные пределы. Жадными глазами пожираю полки, стараясь охватить неохватное: «Литературные памятники», поваренные книги, классика, фэнтези, детективы, сонники, акмеисты, репринты…
Лишь один раздел не радует разнообразием, а почти отталкивает конфетной пестротой. Это отдел книжек для малышей. Ну, конечно, и здесь теплится жизнь: обязательный набор роскошно изданных русских народных сказок, Андерсен, Чуковский, Маршак, душеспасительное чтение Библии и Жития святых для горшечников, часто пресное, как лапша…
И уж точно нет (за редкими исключениями) переизданий удивительных поэтов и писателей, которые (на первый взгляд) неожиданно возникли в СССР к началу шестидесятых. Эти стихи «для горшечников» писали и оформляли так называемые левые художники, формалисты, которых ныне величают нонконформистами.
…А кто были их предшественники? Конечно, Корней Иванович Чуковский, Самуил Яковлевич Маршак, обэриуты.
Как дедушка Корней казенщину обыграл
Лукавейший из еретиков — Корней Иванович Чуковский по сути изобрел заново детскую литературу.
Открытие К. Чуковского состояло в том, что «литература для детей» и «детская литература» — не тождественные понятия. Его виртуозные «Тараканище», «Крокодил», «Муха-цокотуха» полны цирковой эквилибристики, иронических иносказаний, двусмысленной образности. Это все цензура, к счастью для будущих поколений, в то время благополучно проглядела. Цензоры, как дети, тогда восприняли первый пласт смыслов. Так дедушка Корней спас от разорения русский язык. «Тараканище» победил в соревновании с «Голубой чашкой». Дети уже не могли стать железобетонными, ибо прочли «Муху-Цокотуху» и «Айболита»…
Не устану повторять: дети — народец весьма жесткий, со своим поведенческим кодексом, и сам мир детства — не мирок детской. Зачастую это мир, затерянный для взрослых. Мир улицы, мир двора. И из «взрослого» мира пропуск туда получают избранные. Такими избранными стали обэриуты — поэты-абсурдисты, которые в послереволюционные десятилетия совершили в литературу в высшей степени эксцентрический десант.
«Данила и все-все-все!»
Итак, на дворе год 1928-й. Невский проспект. Воскресный весенний вечер. На тротуаре не протолкнуться. Как вдруг оттуда, из гущи гуляющих, раздаются пронзительные автомобильные гудки. Гуляющие — врассыпную.
На опустевшем тротуаре неторопливо фланирует небольшая группа очень молодых людей. Среди них выделялся высокий долговязый денди с тросточкой, увенчанной автомобильным клаксоном с резиновой черной «грушей». Денди невозмутимо шагает с дымящейся трубкой в зубах. Он в клетчатом пиджаке, в коротких штанах с пуговичками пониже колен, в серых шерстяных гетрах и черных ботинках. Шею франта подпирает белоснежный твердый воротничок с детским шелковым бантом. Голову украшает шерстяной шлем пилота с тряпичными «ослиными ушами».
Это и есть Даниил Хармс! Он же Чармс, Шардам, Я. Баш, Дандам, Писатель Колпаков, Карл Иванович Шустерман, Иван Топорышкин, Анатолий Смушко, Гармониус… Он с невозмутимо серьезным видом шествует в окружении «чинарей». Так зовут его свиту. Эта свита — Александр Введенский, Юрий Владимиров, Игорь Бахтерев, Александр Разумовский, Константин Вагинов, а еще Николай Заболоцкий — вдумчивый молодой человек в очках, в красноармейской шинели, оставшейся у него после службы в 59-м Стрелковом полку 20-й Пехотной дивизии.
Обэриуты пришли в мир на исходе ренессанса русской культуры XIX века, унаследовав «сдвигологию» выдуманных поэтов: бессмертного Козьмы Пруткова и отца постмодернизма — Капитана Лебядкина. Евгений Шваpц замечал: «…Они (обэриуты) не искали новой фоpмы. Они не могли писать иначе, чем пишут… У них было отвращение ко всему, что стало литеpатуpой».
Откуда взялось само слово «обэриуты»? Художница Алиса Ивановна Порет, ученица Филонова и Петрова-Водкина, рассказывала об этом так: «В Доме печати засиделись мы, как водится, за полночь. Откуда ни возьмись, уборщица со шваброй: “Шасть отсюда, обернуты!” Словцо записал Хармс, слегка изменив…» Так родилось «Обэриу» (1928—1931) — движение апологетов «сдвига», вдохновенных творцов эксцентрических алогизмов, где главным двигателем был бурлеск, горючим — абсурд, рессорой — конструктивизм!
Обэриуты возбуждали огромное любопытство. Александр Введенский так описывал вечер обэриутов «Три левых часа», проходивший 28 января 1928 года в Доме печати:
«Публики столько, что зал вот-вот лопнет. Через весь зал тянется полотнище с лозунгом: “Мы не пироги”. Слово берет Николай Заболоцкий:
“Мы, обэриуты, поэты нового мироощущения и нового искусства… Поэзия не манная каша, которую глотают не жуя и о которой тотчас забывают…” — зачитывает он со сцены “Декларацию Обэриу”. Затем на сцену выкатывают черный лакированный шкаф. На шкафу возлежит Даниил Хармс с нарисованной на щеке “маленькой зеленой собачкой”.
С невозмутимым видом читает он со шкафа стихи:
Несчастная кошка порезала лапу,
Стоит и ни шагу не может ступить,
Скорее, чтоб вылечить кошкину лапу,
Воздушные шарики надо купить!»
…Невероятные то были времена, невероятные поэты! Именно они сохранили для будущих поколений изумительный эстетико-поэтический пласт русской языковой стихии, использовав для этого детскую литературу. Д. Хармса, А. Введенского, а вместе с ними Н. Олейникова и Е. Шварца в 1928 году привел в детскую литературу С. Маршак.
«Чиж» И «Еж»
В 1922 году Маршак приехал в Петроград, где возглавил два детских журнала. Один журнал назывался «Еж». Другой — «Чиж». Туда он и позвал «чинарей».
В «Чиже» и «Еже» царил веселый бедлам. Редколлегия и авторы проказничали вовсю. Рассказывают, что Хармс, встречая посетителя, вылетал из кабинета главного редактора на четвереньках и лаял!
«Потрясающие мы люди, — выступает на заседании редколлегии А. Введенский. — Все мы детские писатели. Все терпеть не можем детей…» — «А я их с детства не люблю», — без тени улыбки добавляет Д. Хармс.
При этом стихи обэриутов — «взрослых детей» — тогда с упоением скандировали взрослые и дети всей страны — и до сих пор их обожают.
Словотворцы-жонглеры плясали на шаткой жердочке над пропастью в зверино-серьезное время, продвигаясь во мрак и бессмертие. Детская литература тогда была (или казалась) временным пристанищем для тех, кто чуял беду, кто холодел от падающей из будущего тени государевых «слова и дела», несших гибель слову и делу поэтическим.
10 декабря 1931 года Даниила Хармса арестовали. На допросах он объяснял следователям, что надо волосы повязывать бархоткой, чтобы мысли не разлетались.
Вскоре тень накрыла и других «чинарей». Был загублен в лагере «кондуктор чисел, дружбы злой насмешник» — Николай Олейников, затем расстрелян на этапе Александр Введенский.
Свою гибель Хармс предсказал в пророческом детском стихотворении «Из дома вышел человек». Действительно, 23 августа 1941 года писатель вышел днем на минуту в магазин купить хлеба и был арестован прямо на улице. Его бросили в одиночку, забыли и нашли год спустя умершим от голода. Но долгие годы никто не знал, что с ним.
Маршак и Чуковский в ту пору уцелели чудом — а может, благодаря обретенным в советскую эпоху сервильности и способности к мимикрии. Что же касается странной компании ленинградских чудаков-обэриутов — они тогда исчезли, как не жили. Но их детские книжечки еще хранились у библиофилов.
Слово затаилось…
Оно ждало своего часа.
Юрий Павлович и все остальные
В «оттепельной» Москве в интеллигентской среде все знали Юрия Павловича Тимофеева.
В его романтической холостяцкой берлоге близ Савеловского вокзала взору открывались кинжалы и ятаганы, развешанные поверх ковров, и даже самая настоящая кольчуга и всамделишный шлем! Тут же античные статуэтки, сборники акмеистов — все это хозяин, любивший романтику страстно, демонстрировал с обязательными рассказами о том, например, что «тайна дамасской стали еще не раскрыта…» Но этот несерьезный (на взгляд педанта) человек обладал драгоценным даром — угадывать в людях таланты, порой скрытые от них самих. Это выяснилось, когда Ю. Тимофеев возглавил московское издательство «Малыш». До Юрия Павловича «Малыш» влачил жалкое существование, выпуская серые книжки-раскладушки «для горшечников». А после его воцарения «Малыш» расцвел. Он уподобился «Чижу» и «Ежу», приютив у себя художников-формалистов и «левых» поэтов — современных мэтров: книги в «Малыше» оформляли Илья Кабаков, Эрик Булатов, Виктор Пивоваров… А стихи и сказки сочиняли Генрих Сапгир, Игорь Холин, Геннадий Цыферов, Лена Аксельрод, Овсей Дриз…
Благодаря «Малышу» вся эта «подпольная» плеяда на новом витке благополучно отбуксовала в спасительный полуподвал культуры по имени «детская литература».
На этой явочной квартире авангарда сочиняли стихи, пружинно-упругие, изящные, вкладывая туда все свое озорное мастерство, все умение, всю любовь к «самовитому» слову.
Эти «детские» сборники шестидесятых в оформлении художников-нонконформистов — И. Кабакова, В. Пивоварова, Э. Булатова, В. Стацинского — повзрослевшие дети затем бережно сохраняли на «взрослой» библиотечной полке. Не давали рвать своим детям и внукам. Так и дошли до третьего тысячелетия эти изданьица — уникальное явление не только в отечественной, но и в мировой изящной словесности, которое, правда, еще и сегодня для многих — затерянный мир.
Птицы за пазухой — о некоторых творцах новой детской книги
ГЕНРИХ САПГИР
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Внизу убили человека —
скандировал стихи, как считалку, Генрих Сапгир под звон трамвая, огибавшего его дом. Звон стихов ударялся о звон бутылок и отскакивал звучным эхом от картин Рабина, Зверева, Краснопевцева, плотно развешанных на стенах восьмиметрового жилья на углу улиц Большая Грузинская и Александра Невского.
Экспрессионистские «Голоса» Г. Сапгира обладали всеми параметрами детской эксцентрики, что и понял Ю. П. Тимофеев. Напомню, что именно благодаря его проницательности и абсолютному слуху Сапгир вошел в детскую литературу:
Что за ЛИ?
Что за МОН?
В звуках нету смысла.
Но едва шепнут ЛИ-МОН,
Сразу станет кисло!
Сапгир — автор «Букваря» — ныне числится в обойме классиков детской литературы так плотно, что едва не потеснил для людей «взрослого» поэта. Оно и понятно: в «оттепельные» шестидесятые «взрослые» сборнички кочевали из рук в руки в машинописных полуслепых самиздатских списках, зато детские книжки тех же самых «формалистов» уже издавались запредельными тиражами.
ИГОРЬ ХОЛИН
Об Игоре Сергеевиче Холине я услышала от Сапгира почти в первые же минуты нашей встречи — в парке Измайлово, куда я сбежала, грешным делом, спасаясь от генеральной уборки у себя в коммуналке на Спартаковской.
Но на самом деле наше знакомство с Сапгиром было предопределено. Ибо до того произошло… заочно, так сказать, «искусственным путем».
Вот как было дело. В полуподвале на Комсомольском проспекте, вблизи метро «Крымская», существовала «на троих» мастерская троицы скульпторов — фронтовиков Сидура и Лемпорта, с примкнувшим к ним Силоисом, не успевшим понюхать пороху. «Подвал на Комсомольском» был одним из самых модных мест в столице. Туда являлась «вся Москва» — весь тогдашний литературно-художественный бомонд: Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Владимир Высоцкий, Василий Гроссман, Борис Слуцкий, Булат Окуджава, Назым Хикмет, Никита Богословский, Аркадий Ваксберг, Александр Митта.
Ходила туда и я. Привел меня туда Владимир Лемпорт, игравший в тройке удалой роль коренника. Лемпорт вскоре изваял мой портрет. Там я с челкой, курносым носом и отчасти нахальным, но уж-жасно независимым выражением лица!
Затем к моей голове прибавилась еще одна — с острым профилем, вольтеровской улыбкой, полузакрытыми веками над глазами сонной птицы — портрет Сапгира. Обе наши каменные головы Лемпорт, повинуясь наитию, скрепил железным болтом, даже подписал: «Муж и жена?» (под вопросом!). Спустя какое-то время мы, наконец, познакомились — и стали мужем и женой. С тех пор Лемпорт себя иначе как «перст судьбы» не величал.
А с «живым» Сапгиром познакомил меня опять-таки поэт, Веня Волох, которому я незадолго до того дала отставку. И вот уж много дней он ныл по телефону: «Познакомь ты меня с ка-адром, а я тебя познакомлю с Сапгиром».
В конце концов я сдалась — опять-таки в основном из-за той самой генеральной уборки. Так и состоялась наша встреча в парке Измайлово, во время которой Сапгир сразу стал восхвалять друзей, лучше которых на свете нет!
«Холин, — рассказывал Генрих Сапгир, — сейчас похож на английского лорда, а на самом деле он не кончил ни одного класса школы. Он сам себя сделал…»
Вскоре я увидела Холина воочью, приехав с Сапгиром в лианозовский барак третьего нонконформистского «мушкетера» — художника Оскара Рабина. На расшатанном диване некогда зеленого ратина сидел, повернув голову в профиль, как Рамзес на барельефе, человек с белыми глазами и остриженной ежиком головой. Поэт был худ, сед, выглядел безукоризненно элегантным — от клетчатой ковбойки до серого пиджака и трости…
У метро у Сокола
Дочка мать укокала…—
читал поэт металлическим голосом стихи, похожие на частушки, сочиненные роботом.
Этот самоучка легко и умно говорил о Державине, Рембо. При этом сам он писал о бараке, в котором жил, пройдя армию и лагерь. И его лаконичные стихи, полные трагического сарказма, чистые, без единого лишнего четвертьтона, повествовали об аде обыденности, превращая неживое в торжественную некрасоту…
Говорили о Холине многое.
Говорили, что во время Второй мировой возил он с собой по всем фронтам портфель с золотом и драгоценностями. Что однажды на мосту через Днепр (кажется) в машину, где он сидел, врезался фугас и потопил. Холин выплыл — но утонул портфель…
Говорили, что после войны, когда он пошел служить в МВД, Холин нечаянно убил заключенного при допросе, за что получил срок. Что отбывал он срок в лагере близ подмосковного города Долгопрудный. И там, в лагере, с ним произошло то, что следует считать вторым рождением: встреча с Евгением Леонидовичем Кропивницким, художником и поэтом, разбудила и в нем поэта, единственного в своем роде!
Дамба
Клумба.
Облезлая липа.
Здание барачного типа.
Коридор.
Восемнадцать квартир.
На стене лозунг
МИРУ — МИР…
Мощные неореалистические миниатюры Холина облегали тему, как перчатка — руку. И стихи для детей Холин писал суровые. Они напоминали конструктивистские без слащавой умиленности. Вот чего там с избытком хватало — это все того же сарказма:
Днем и ночью
Наш народ
Цепи мирные
Кует,
Мирные,
Железные,
Родине полезные…
Из той же конструктивистской купели, я думаю, появился цикл «Космические стихи» Холина. Там космос — тот же барак, только вселенский…
Сказала старуха
«Слышишь,
Дед,
На луне
Построили
Ухо
Величиной
С территорию
Эквадора
Скоро
Можно будет
Подслушивать
Все разговоры…»
Вместе с Холиным мы ездим купаться и загорать на подмосковные пляжи. Там Холин, черный, как индус, от подмосковного загара, с лежака целит глазом в соседок.
Вот он перебрался поближе к одной, как выясняется, медсестре. «Вы — медицинский работник. Отчего у меня с утра при мочеиспускании боли?» — металлическим голосом произносит «индус». И что же? Дама побеждена.
Зимой шестьдесят второго Холин с Сапгиром заселились в древний особнячок на территории мединститута Вишневского. Некогда там был морг. А затем морг выселили. После чего морг сквотировала Эмма Герштейн, чудесная пожилая литературная дама, будущий автор изумительных воспоминаний о подругах — Анне Ахматовой и Лидии Чуковской. Она и пустила двух поэтов.
В морг к Сапгиру я забегала в перерывах между кормлением грудью Маши — нашей дочери, рожденной, что греха таить, столь же внеофициально, как и его стихи…
Порой я оказывалась там нежелательным элементом из-за чересчур обильного потока паломниц, стекавшихся в морг-салон. Как-то, обнаружив на ложе Сапгира очередную «прихожанку», я выбежала в заснеженный больничный сад и от обиды легла в сугроб замерзать. «Живу я тут!» — ответствовала я из сугроба на все увещевания. Наконец появился Холин. «Кира, вставайте немедленно!» — скомандовал он. И в голосе его был такой металл, что я без звука покорилась.
С Игорем Сергеевичем Холиным мы так никогда и не перешли на «ты». Это было просто невозможно.
У Холина в морге однажды завелась живность: плесень в стакане с чайной заваркой, забытом на подоконнике.
«Это чайный гриб!» — категорически заявил Игорь Сергеевич. Тогда чайный гриб был чрезвычайно популярен — считалось, что гадкая белесая субстанция, которую выращивали хозяйки в стеклянных банках-пятилитровках, была панацеей от всего. Холин пестовал плесень — подливал заварку, подсыпал зачем-то сахару.
«Выпейте, Кира, это полезно!» — убеждал он.
«Это просто плесень», — говорила я.
«Кира, но грибы — тоже плесень!» — возражал Холин. И был прав, как всегда.
Как-то при очередном визите я увидела Игоря Сергеевича в совершенно гамлетовской ситуации: он отыскал в подвале морга череп и теперь пристально вглядывался в пустые глазницы.
«Не могли бы вы взять его к себе в квартиру, Кира?» — спросил Холин. Я согласилась. Положила череп на антресоли и намертво о нем забыла. А когда соседи по моей двухкомнатной коммуналке стали прибираться на антресолях, они череп обнаружили… Все прочее — молчание.
Череп затем выпросила у меня художница Ольга Владимировна Траскина. И потом мы всей компанией бурно развлекались: приставляли череп к застекленным дверям лифта у них в ведомственном доме на Беговой, где ездили вверх-вниз члены Союза художников! То-то смеху!
Вскоре морг снесли. А Холин заселился в полуподвал на Абельмановской у метро «Таганская» — въехал в почерневший от времени сруб, без отопления, из столетних осклизлых от сырости бревен. Там по четвергам Холин устраивал журфиксы. На журфиксы в подвал на Абельмановской являлись все-все-все!
Читал свою мистическую порно-сюр-прозу Юрий Витальевич Мамлеев — полушепотом, словно в кругу заговорщиков. Прилетала бабочкой на огонек Аленка Басилова — невзирая на зиму, в белом открытом платье-мини с блестками, как на елочной игрушке; у самой глазищи зеленущие, волосы темные и мягкие, в руках гитара:
«Ходят-бродят Робинзоны со своими островами…» — поет Алена. Вот она от волнения слишком сильно дергает струну — струна рвется, залепляя ей в зеленущий глаз, подведенный, словно у египтянки…
Появлялся румяный кучерявый Алик Гинзбург, и не скажешь, что только что из тюряги1.
Иногда мы с Генрихом оставались в холинском заныре ночевать. Генрих однажды заснул с сигарой (кубинские сигары тогда за гроши продавались в любом ларьке), прожег ватное одеяло — то-то было вонищи!
В конце концов у Холина появилась кооперативная «однушка» в Афанасьевском переулке подле Колхозной площади. Квартирка была вся заставлена и завешана сомнительной стариной. Дело в том, что неожиданно для всех Холин оказался талантливым спекулянтом — вложил в фарцовку весь свой Богом данный талант. Искал по помойкам иконы, какие-то облупленные некогда золоченые рамы, битый фарфор и сбывал иностранцам за импортные шмотки. В большинстве своем раритеты были не очень раритетные, но помогала творческая фантазия: керосиновая лампа выдавалась за светильник в будуаре Екатерины Второй; а висячий амбарный замок был не иначе как «от терема Ивана Калиты», притом с секретом: кто попробует взломать, из замка нож выскочит и пальцы оттяпает!
Приезд Игоря Холина в Париж в восемьдесят девятом пришелся на жаркое лето. И тотчас же сюда прилетела из-за океана Евка — Ева Уманская — подруга Холина. Читать дальше >>
1 А. Г. Сел в тюрьму за издание рукописного журнальчика «Синтаксис», перед посадкой став героем фельетона «Бездельники карабкаются на Парнас», кажется, в «Известиях».
- Фото из архива
- Редакция журналов «Чиж» и «Ёж»
«ЭМИГРАНТСКАЯ ЗОЛУШКА»
О Евке-Еве писал Сапгир:
«У бедняжки
Груди-пушки…» ну и т. д.
У Евки были те самые груди-пушки, воспетые поэтом, а еще кривые ноги, длинный нос и веселый нрав. И была Евка представительницей профессии, которую отчего-то называют древнейшей. При этом была она воистину поэтом и энтузиастом своего дела! Считала, что женское естество — товар, притом дорогой.
Мы с мамой затеяли какой-то многостворчатый обмен квартир, включив туда Евкину комнату в коммуналке у Курского вокзала. В результате она въехала в мою комнату на Спартаковской, близ Елоховского собора, а мы все — Генрих, я, мама, Маша — заселились на улицу Щепкина. Пока я жила у Елоховской, там не было лифта, и вот, пожалуйста: не успела я выехать, лифт установили. «Я как будто улетела по трамвайному билету на Луну!» — радовалась Евка. И правда: клиент повалил! Был в их числе итальянец. Привез он Евке как-то искусственный член. А затем расплачивался с ней батарейками к члену.
«Соседи не нарадуются! — объясняла Евка. — Раньше у меня проходной двор был. А теперь дверь на крючке, и только жужжание из комнаты раздается — а это я с членом занимаюсь!»
Она двинула в эмиграцию к какой-то родственнице — в Чикаго. Но загудела в Вене по-черному, а когда добралась до Чикаго, родственница загнулась, кажется, так и не узнав о Евкином существовании. Что ж, не унывать же! И Евка вернулась к прежней профессии — в Чикаго хлеб насущный добывала на панели… Но, видно, золушкам везет оттого, что у них такое доброе и храброе сердце: посватался к ней клиент-миллионер, у которого умерла жена. Зажили они в Майами, на морском берегу — и при этом характер Евки ничуть не поменялся: она осталась в доску своей, веселой, щедрой душевно, верной подругой. Ради приезда Холина прыгнула Евка в самолет, перелетела Атлантику одним махом. В Париже сама отправилась в аэропорт Шарль де Голль за Холиным с дочерью, которых доставила на такси прямиком ко мне.
«А где у вас компьютер?» — отчеканил поэт, едва переступив мой порог. Компьютера, к стыду моему, не было.
Он исправно посещал все парижские «блошинки» и затем голосом робота чеканил:
— Я. Сегодня. Был. На. Блошином. Рынке. Там видел часы. Из. Порфира. Они. Красные. Можно. Делать Из. Порфира. Кольца. Броши. Серьги. Я. Мог бы. Жить. В Париже. На одном рынке покупать, на другом — продавать. Покупать — продавать… Покупать — продавать… (У робота, видимо, что-то там заело.)
Он меня «учил жить»:
— Кира, вы всегда должны вести себя так, будто все вам должны. И надо всегда обо всем спорить: если кто-то говорит черное, вы тут же в ответ: это белое. И всегда победите в споре.
Он умер в 1999 году, на три месяца раньше Сапгира.
ГЕНА ЦЫФЕРОВ
«Большой чудак на закате дня».
Гена Цыферов — «русский Андерсен» — походил на чеховского интеллигента и одновременно на корову: губы расшлепанные, глаза подслеповатые, а порой, надравшись, он издавал бессмысленное мычание…
И с дамами Гена был по-коровьи нежен. А те, в свою очередь, Гену обожали, ведь иначе как «королева», «принцесса», на худой конец «графиня» он их не титуловал. И когда однажды у него появилась стодвадцатикилограммовая возлюбленная — красавица санврач в гостинице «Метрополь», мы сразу же единогласно назвали ее Император. С тех пор имени ее уже никто и не помнил.
Жила Император на Петровке. Вход в подъезд был между «Шляпами» и «Часами». В огромной коммуналке, мало-помалу превращавшейся в какое-то учреждение, у Императора была двухэтажная комната с антресолями — такая же громадная, как и она сама. По утрам Император, как валькирия, неслась в декольтированном пеньюаре по отчужденным учрежденческим коридорам, махая раскаленной сковородкой с шипящей яичницей для любимого. Сотрудники учреждения пятились и прятались по кабинетам.
Что греха таить, сказочник Императора поколачивал, выдвигая обвинение — всегда одно и то же: «Где интеллигентность?! Ну, где величие?!»
«Дурак, — рыдала Император, — да если бы я пальцем шевельнула, его бы не было!»
У Цыферова сказочки были совсем невелики — на полстранички, не больше:
«У всех есть папы. С папами играют. С папами гуляют. А вот у Лягушонка папы не было…»
Эти сказки, чуть не плача от нежности, взрослые читали друг другу:
«Чудак ты, вот ты кто, мышонок. Разве ты большой? Ты же маленький. Это тень твоя большая. А ты просто большой чудак. Большой чудак на закате дня…»
Гена Цыферов умер в 1972 году. Но его трогательный разноцветный мир, полный добра, поэзии и искренности, не ушел. Ушел лишь он сам — «большой чудак на закате дня».
ОВСЕЙ ОВСЕЕВИЧ ДРИЗ
Овсей Дриз (1908, местечко Красное — 1971, Москва) — патриарх среди богемы — писал на идише. Этот красивый старик с кипенно-белой шевелюрой глядел на мир ясными детскими, постоянно удивленными глазами и писал стихи, полные мудрости и музыки:
Шли люди.
Продукты несли
И портфели.
Шел я — и птицы
За пазухой пели.
Но что-то случилось!
Стою, как в лесу.
Забыл, кому птиц
Своих певчих несу…
— Генрих, вот я тут принес тебе одно стихотворение, — сообщает Овсей Овсеевич, зайдя к любимому переводчику и собутыльнику в переулок Александра Невского близ Белорусского, — я его не написал, я его просто тебе принес. А ты его должен мне перевести.
И начинал выпевать-приговаривать что-то красивое, как усыпанный драгоценными камнями ларец, или кинжал, или зеркало. Вытанцовывалось на ходу:
Белое вино!
Крепкое вино!
Всем винам его предпочту!..
— Кирочка, ты — дочь нашего народа. Ты — Суламифь, ты — Руфь, — обращался он ко мне. Затем, вкрадчиво: — А тебе не пора ли на работу? Нет-нет, что ты, что ты, я же тебя не выгоняю, но нехорошо опаздывать. Правда, Генрих?
Под их мягким напором я ретировалась на службу в ТАСС на Тверской бульвар. В дверях я порой сталкивалась с Евкой, приглашенной на пиршество духа.
— Ты — дочь нашего народа! Ты — Эсфирь! Ты — Рахиль! Ты — наша дочь! — восклицал Овсей Овсеич.
Иногда в силки поэта попадалась дама откуда-нибудь из-под Вологды.
— Ты — дочь русского народа! — восклицал на тот случай Овсей Овсеевич. — Как же мне нравится твоя неяркая степная красота!
…В его стихах мерцали звезды, светились травинки, бились птичьи сердца и выплясывали волшебные стоптанные сандалики!
Запрягайте, чудаки,
Веники в коляску,
Собирайте чемоданы,
приезжайте в сказку!
Овсей Овсеевич Дриз умер в 1971 году.
ИЛЬЯ КАБАКОВ
У Ильи Кабакова, в одном из его странных альбомов, на невинный земной пейзаж наложена калька, на ней клин торта; в пейзаже этот клин — уже треугольный астероид над твердью земной… Так, путем решения, простого, как колумбово яйцо, на бумажном листе одна реальность превращалась в другую, как это и положено в сказке. И еще за много лет до всемирной славы И. Кабакова это чудо проявлялось в детских книжках, которые он оформлял для «Детгиза». (Без лишней скромности скажу, что в их число входили и мои стихи.)
А сегодня, разглядывая в лучших музеях и галереях мира его огромные холсты с мелкими фигурками и аккуратными прописями, неожиданно вспоминаешь опять же детскую повесть о простодушном Карлсоне. В его домике на крыше, помните? — на картинке, нарисованной им самим, на большом листе совсем маленькая птичка и подпись «Очень одинокий петух». Тут и начинаешь думать, что порой детские книжки с картинками обладают свойством вскрывать какие-то загадочные пласты…
В общем, это уже совсем, совсем другая история.
ВИКТОР ПИВОВАРОВ
У Вити Пивоварова — творца московского романтического концептуализма — на картинах дождевые капли на стекле становились поэмой, притом из одних восклицательных знаков! А вселенная запросто умещалась в яблочной сердцевине. Так создавалась действующая художественная модель, исключительно гуманная к зрителю, «путешествующему» по его картинам. И подобный живописный язык — умный, нежный, поэтичный — оказался, как выяснилось, идеальным для воплощения мира, где царит «птичий язык сказки» его друзей-поэтов.
При Сталине все, что не разрешалось, запрещалось. А при Хрущеве все, что не запрещалось, полудозволялось. Формалистов — насельников полуподвала культуры в послесталинскую эпоху уже не подстерегала гибель, как обэриутов. Хотя и они могли быть «выкошены» из детской литературы — просто-напросто косым взглядом цензора.
Генрих Сапгир решил вступить в Союз советских писателей, в детскую секцию: к шестьдесят третьему (!) году у него уже накопилось с десяток книжек для малышей. Казалось, препятствий для «членства» нет. Но для приема существовала одна, как считалось, чисто формальная инстанция: членский билет подписывал первый секретарь Союза писателей.
Тогда этим первым секретарем был Ильин, сам писавший для детей рассказы о науке и ее творцах… Ильин просидел десять лет в одиночке при Сталине. Говорят, что с ума он не сошел оттого, что за десять лет ногтем большого пальца отполировал стены камеры до блеска…
Ай да ногти у Ильина!
Ильин подписать членский билет Сапгиру отказался. На заседании показал приемной комиссии подписанный донос. Там Сапгир был обозначен как «автор порнографических стихов, один из лидеров “Маяковки”2», «автор “Синтаксиса”3» и — «фюрер смогизма»4! Вот так вот!
Так Сапгир остался надолго вне позолоченной советской клетки. Так у него осталось право на свободу самовыражения вне официоза, хоть и под пристальным взглядом «недреманного ока».
…Сейчас иные времена. Однако так и нет ответа на вопрос по существу: стало ли окончательно искусство андеграунда искусством истеблишмента — или же все еще нужны окопы?С
2 У памятника Маяковскому на одноименной площади читали свои стихи «левые поэты» шестидесятых.
3 Самиздатский журнал, выпускавшийся в Москве А. Гинзбургом в 1959–1960 годах.
4 «...СМОГ. Самое Молодое Общество Гениев, Сила, Мысль, Образ, Глубина, и еще здесь присутствовал смог, поднимающийся с Садового Кольца нам в окна.
Нормальное название — для любого литературного течения подойдет.
Мне нравились эти поэты, что не прошло для меня даром и имело последствия.
Вместе с Володей Батшевым Губанов организовал первую демонстрацию под окнами Союза писателей СССР. Ребята торжественно пронесли плакаты с сатирическими надписями. В туалет Дома литераторов забросили кусок негашеной извести. В общем, разразился скандал. А на меня в Союз писателей был подан донос, где в числе других моих прегрешений (вроде “не наш человек”) сообщалось, что я — не кто иной, как “фюрер смогизма”. Как будто это такое еретическое учение “смогизм”. Естественно, меня не приняли в Союз писателей». (Генрих Сапгир — Об авторах, М., 1997).