«Ты как будто находишься на другой планете и заново учишься чувствовать». Руководитель отдела нянь Ирина Спесивцева — о желании быть полезной и борьбе с профессиональным выгоранием
Дети, которые не могут двигаться и разговаривать, тоже общаются, и няни хосписа учатся их понимать — будто осваивая язык другой планеты.
Как работать с детьми, которые не смогут выздороветь и зачастую не имеют возможности общаться, помогает ли метод «уйти в лес», если чувствуешь, что близок к выгоранию, и чем няня похожа на хамелеона — рассказывает глава отдела нянь детского хосписа «Дом с маяком» Ирина Спесивцева.
Однажды я пришла к мальчику со спинальной мышечной атрофией, он выехал ко мне навстречу и сказал удивленно: «Мама говорила, что будет няня, но я думал, ты будешь как Фрекен Бок!» — и это, кажется, тот образ, которого все и ждут: сейчас придет Фрекен Бок и начнет всех строить. Вообще, для обеих сторон — и для семьи, и для няни знакомство — большой стресс: никогда не знаешь, что тебя ждет за дверью [квартиры или палаты], как примут, чего ждут, удастся ли попасть в настроение семьи. И пока эта дверь не откроется, стресс не разрешится.
Я пришла в «Дом с маяком» четыре года назад — стационара еще не было, работала только выездная служба.
До этого я работала в школе и всегда волонтерила. С учениками тоже ездила волонтерить в детские дома, а потом искала информацию о хосписе, чтобы и сюда с ребятами приехать.
И я поняла, что «Дом с маяком» именно то, что мне нужно: работа с детьми, с особенными детьми — это и про педагогику, и про медицину, и про психологию.
Стажировку я проходила в одной из городских больниц, в паллиативном отделении. Помню, как осознала, что это совсем другой мир — я понимала, что иду в хоспис, что тут много особенных детей, но в тот момент мне пришлось ответить на собственные вопросы.
Няни, которые меня стажировали, попросили почитать детям книжку — и есть большая разница между ситуацией, когда я читаю книжку детям в школе у доски и получаю в ответ 150 вопросов, и тем, что я сажусь посреди комнаты, где меня окружают шесть-семь коек, начинаю читать, а в ответ — тишина.
Я довольно быстро поняла, что это не отсутствие реакции, а другая реакция. Когда подходишь к ребенку и начинаешь вникать в каждое движение уголка глаз, губ, вздрагивание, понимаешь, что он реагирует.
Но пока непонятно, нравится ему или не нравится.
Я удивилась, когда ребенок, которого я погладила, начал плакать. Меня учили, что нужно предупреждать о своих действиях — и я сказала ему, что собираюсь погладить, для меня это было однозначное проявление нежности, а в ответ появились слезы. Потом коллеги объяснили, что многие дети в этом отделении — из детдомов, и они не привыкли к прикосновениям. А кроме того, слезы — это в первую очередь реакция. В нашем мире они означают грусть, а в его мире это может быть что-то иное. И когда такое происходило раз за разом, я понимала, что нахожусь на другой планете.
В хосписе я работала уже с разными детьми. Например, дети с СМА [спинальной мышечной атрофией, заболеванием, при котором постепенно атрофируются мышцы. — Прим. авт.] в чем-то ограничены, например, они не могут ходить или высоко поднимать руки, то есть они ограничены только в физических действиях, а интеллект сохранен.
Я понимала, что в этом случае я — ноги-руки, а все остальное — как с детьми без диагнозов: мы играем, смеемся, шутим, и никаких проблем нет. А дети с органическими поражениями ЦНС — это мир замедления. Когда ты погружаешься, слушаешь, присматриваешься — насколько можно медленно.
И учишься чувствовать. Это важно.
Как-то я работала с девочкой, у которой было органическое поражение ЦНС, — когда я приходила с улицы вся взбудораженная и не успевала замедлиться, она была в спастике [состояние, при котором мышцы спазмированы и не расслабляются: при органических поражениях ЦНС спастика возникает самопроизвольно, мышцы не считывают сигналы мозга о расслаблении. — Прим. авт.], а когда я успокаивалась и обмякала, она тоже обмякала и тогда могла пригреться, а могла уснуть.
Она очень чувствовала настроение: если я приходила в плохом настроении — бывает, что такое происходит, но это не распространяется на ребенка, просто пытаешься пережить это сам, никому не показывая, — она начинала капризничать у меня на руках. И только когда я успокаивалась, она тоже успокаивалась.
Мне кажется, няни в своей работе похожи на хамелеона, который вроде бы есть, но если он не нужен, его здесь не будет: он станет очень тихим, незаметным и будет делать только то, что необходимо.
А если есть потребность в общении, хамелеон включается и в это. Неважно, коммуникабельная семья или закрытая: если она пустила нас к себе, значит, мы зачем-то здесь нужны.
Но близкой дружбы мы стараемся не завязывать — у нас в хосписе даже есть правило на этот счет. Если перейти границу, то появляется опасность, что кто-то из членов семьи начнет воспринимать тебя не как сотрудника, а как друга. Может обидеться, появляется напряжение, недосказанность, и на фоне этого может произойти резкое ухудшение всех отношений, в том числе, с хосписом.
Кроме того, если не выключаться, то в какой-то момент появляется ощущение, что живешь не своей жизнью, а жизнями других людей.
Поэтому мы стараемся сохранять рабочие отношения — теплые, но рабочие. Для того чтобы сберечь и себя, и семью, с которой общаемся.
Когда мне нужно отдохнуть, я уезжаю куда-то, где могу побыть одна, где могу прожить, пережить и отпустить. Или иногда мне нужно побыть с друзьями, но есть особенность: теперь меня чаще понимают те, кто сам сталкивался с подобным. Вот этих двух методов преодоления мне обычно хватает. А если я не смогу пережить что-то самостоятельно, это будет значить, что наступил конец этой работы. Если я буду не в ресурсе справиться с тем, что со мной происходит, значит, я уже не очень продуктивна и полезна именно здесь. А пока есть желание оставаться полезной, я нахожу способы справляться.
Помощь нянь в стационаре Детского хосписа «Дом с маяком» организована в том числе при поддержке Департамента труда и социальной защиты населения города Москвы