Бывший бывший СССР
Постсоветское пространство существует, пока о нём ведутся споры. Но оно расползается и превращается в постпостсоветское прямо на наших глазах. Глазах тех, кто ещё помнит, какие именно страны входили в СССР, а какие – нет, пишет Александр Искандарян, директор Института Кавказа (Ереван).
Спустя тридцать лет после распада СССР категория «постсоветского» начинает подвергаться ревизии. Кроме всего прочего, за эти годы сформировалось и вступило во взрослую жизнь новое поколение, у которого опыт жизни в СССР уже не является частью личной биографии. По мере того как советская эпоха удаляется в историческое прошлое, общества пытаются осмыслить пространство, в котором живут, понять, где оно начинается и заканчивается – и объединяет ли его что-либо, кроме инерции.
На эту тему есть бытовые и журналистские дискурсы; часто они политизированы. Уже сформировался некий континуум, крайние точки которого – это, на одном полюсе, полное отрицание существования постсоветской общности, а на другом – некие формы отрицания различий между постсоветскими странами, от постулирования искусственности разделения постсоветского пространства на отдельные государства и вплоть до призывов к восстановлению СССР. Можно предположить, что водораздел отчасти проходит по поколениям, а отчасти лежит на оси «либерализм – консерватизм».
Однако политизация тут тоже не сплошная: и отрицатели единства, и те, кто его признаёт, могут по-разному относиться к советскому прошлому, в диапазоне от презрения к «совку» до ностальгии по «великой стране». Важна не оценка прошлого, а восприятие настоящего: постсоветское пространство всё ещё существует или уже нет? Сейчас, когда страны, образовавшиеся на месте СССР, вступают в новый этап развития, когда принятие решений переходит к людям без советского прошлого, есть ли основания считать, что они всё ещё существуют в какой-то единой парадигме?
Дискуссии на эту тему иногда начинаются с фразы «пространство бывшего СССР представляет собой только географическую общность – и больше никакой». Мне кажется, что скорее наоборот. Никакой географической общности, скажем, у Владивостока и Душанбе нет и никогда не было. Но человек, приехавший в эти города, вполне может заметить в них что-то общее.
Прежде всего, это пространство объединено историей. Например, территории современных Владивостока и Душанбе входили в одни и те же государства: сначала в Российскую империю, а потом и в СССР. В этом смысле это пространство историки могут чисто механически называть постсоветским просто в силу факта существования СССР в прошлом, как, например, Гонконг и Зимбабве можно называть постбританским пространством, хотя вряд ли в актуальном настоящем можно найти много черт, объединяющих эти страны.
Второй вид общности – это общность культурная. СССР распался слишком недавно, чтобы элементов культурной общности не было заметно со стороны и чтобы она не ощущалась жителями пространства, на котором он существовал. Такие явления, как массовое владение русским языком как минимум в старших поколениях, специфика советской архитектуры и организации городского пространства, даже элементы пищевой и обрядовой культуры, типа борща или празднования Нового года, объединяют и, видимо, долго ещё будут объединять постсоветские страны. Что-то из этого может сохраниться надолго, как живы некоторые культурные компоненты, например, римского или византийского наследия. Культурные паттерны часто инерционны, их исчезновение – это не акт, а процесс, причем длительный. Но уже и сейчас видно, что общих элементов культуры постепенно становится меньше. Языковые компетенции у детей часто совершенно не такие, как у родителей, и сильно разнятся от страны к стране. Города меняют свой облик, а кухня подвергается различным новым влияниям. Но хотя в Москве частью повседневности стали суши, а в Ереване хумус, салат оливье всё ещё готовят и там, и там.
А вот о схожем внутриполитическом устройстве говорить уже не приходится. Тут возникает, впрочем, вопрос, насколько единообразны – или хотя бы схожи – были политические системы входивших в СССР республик. Нередко формальная унификация наполнялась совершенно разным содержанием. Сейчас же различия между, предположим, Эстонией и Туркменией столь велики, что две более политически несхожие страны надо специально выискивать. Сегодняшний Таджикистан по своему устройству больше напоминает Египет, чем Молдову, а у Литвы больше общего со Словакией, чем с Грузией. Вопреки расхожим представлениям, политические режимы, успевшие за эти годы сложиться на постсоветском пространстве, очень далеки друг от друга и продолжают расходиться всё дальше. Тем более что путь постсоветского транзита может вести далеко не только в сторону модерна, но и в сторону архаики и деиндустриализации.
Можно возразить, что при всём разбросе у постсоветских стран есть общие элементы политического устройства, которые принято считать прямым наследием СССР. Это, в частности, гибридность режимов, неопатримониализм, патернализм, широкое распространение неформальных практик и коррупции даже в таких сферах, как образование, в том числе начальное. Однако эти явления характерны не только для постсоветского пространства, а вообще для «третьего мира», то есть почти для всех стран за пределами Западной Европы и Северной Америки. Ничего уникально советского в этих явлениях нет. Их можно найти и на Балканах, и на Ближнем Востоке, и в Латинской Америке.
Совсем не так обстоит дело с внешней политикой или, шире, геополитикой. Всё постсоветское пространство объединяет одна страна, вокруг которой это пространство, собственно говоря, и строится. Это отличает бывший СССР не только от морских империй, таких как британская или французская, чьи бывшие колонии, подчас огромные, например Индия и Алжир, сильно удалены от бывших метрополий, но и от других территориальных империй, в частности Австро-Венгерской и Османской, в которых бывшая метрополия по своей мощи сравнима с государствами, от неё отколовшимися.
И по населению, и по территории, и по экономическому и военному потенциалу Россия одна больше всех остальных государств бывшего СССР вместе взятых. Это создаёт специфическую ситуацию, когда и в России склонны считать бывшие советские республики «ближним зарубежьем», и в этих республиках к России относятся не просто как к бывшей метрополии, но и как к особой стране. Причём неважно, отталкиваются они от неё или, наоборот, тяготеют к ней. Отталкивание – это тоже форма особого отношения: Россия занимает много больше места на ментальных картах Грузии и стран Балтии, чем Норвегии. Становится понятным и осмысленным географический нонсенс, при котором Таджикистан, отделённый от России двумя немаленькими странами, – это ближнее зарубежье, а граничащая с Россией Норвегия – дальнее.
Но и геополитическая общность тоже расползается. Другие региональные игроки входят в то, что считается зоной российских интересов, и постепенно меняют реальность. На северо-западе это Польша, на юго-западе – Румыния, на Южном Кавказе – Турция, в Центральной Азии – Китай. Вектор направлен на всё большее разнообразие пространства, бывшего ещё недавно частью одной страны. Нетрудно представить, что через поколение-другое лидеры этих стран будут говорить через переводчиков, а политики – ориентироваться на разные центры силы. И даже какое отношение к Новому году имеет ирония судьбы и при чём тут лёгкий пар, будут понимать только историки культуры. Постсоветское пространство существует, пока о нём ведутся споры. Но оно расползается и превращается в постпостсоветское прямо на наших глазах. Глазах тех, кто ещё помнит, какие именно страны входили в СССР, а какие – нет.