Пожар сердца
Для начала я вижу себя учеником восьмого класса в 1952 году на концерте «мастера художественного слова» Всеволода Аксёнова в Доме учёных – великолепный красавец-артист в великолепном костюме с великолепным красным галстуком великолепно читает великолепного поэта. Рост. Голос. Пафос. Всё как полагается при чтении Маяковского. И впервые в жизни слышу скандирующий ритм аплодисментов (впоследствии их прозвали съездовскими), ладони словно маршируют в воздухе, своей чеканкой напоминая шаг караула на Красной площади. Железный шаг и железный век. А я маленький такой…
Помнится, мне вдруг стало страшно. Находясь в эпицентре оваций, ставших как бы продолжением силового давления стиха на зал, я неожиданно съёжился, прекратил аплодировать вместе со всеми и осмотрелся. Неистовство зала, его единство вдруг испугали меня, я вскочил с места и – в проход, затем бегом по лестнице через пять ступенек вылетел на улицу.
С того дня и по сей Маяковский притягивает и отталкивает меня, зовёт и гонит, гонит и зовёт…
Я хочу его понять и не могу. Чувствую свою немощность и бессилие перед гигантским многообразием его изъявлений, его художественных и человеческих поступков.
Кто он в конце концов? Тот ли чёрный человек, который, выпятив животик, стоит в центре Москвы посреди площади на постаменте? И как он туда взобрался, бедный, на такую высоту? И кто его подсаживал?
В шестидесятые около этого чёрного Маяковского собирались стайками диссидентствующие поэты-бомжи и читали свои стишата – случайно ли?
В девяностые тут митинговали красно-коричневые. Не случайно. Запомнить бы динамику. Дрызнь! Ведь, как и он, чёрт побери, ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую…
Задача художника – сидеть в темноте и видеть всё. Маяковский в темноте видел свет и свой гений употребил на то, чтобы воспеть своё видение. Конечно, он был одурачен праздничным революционным беснованием, но дураком от революции его не назовёшь. Можно с ужасом сегодня воспринимать его обращение к «товарищу маузеру» и дальнейшие советы «делать жизнь с товарища Дзержинского», но надо понять, что в общей вакханалии тоталитаризма он же первым из первых схватил Сталина за горло, когда вместе с Мейерхольдом вывел на сцену человека с фамилией Победоносиков. Кто был в реальности прототипом Победоносикова? На кого тут намёк, товарищи?
Вопрос о том, что за «Баня» устроена была поэтом, можно сказать, на следующий день после «года великого перелома» и «кого она моет» – это вопрос жизни и смерти, глобальный исторический вопрос, хотя и выполненный в жанре сатирической агитки. Сокрушительный удар по системе, бесчеловечие которой в тот момент уже вовсю выковывалось в сообщающихся коридорах наркоматов и ВЧК. А ведь это была, как точно сказал Мандельштам, «эпоха подневольной театральности, военно-революционной театральной повинности, когда режиссёрствовал паёк».
После премьеры «Бани» 16 марта 1930 года поэт и месяца не прожил. Роковое утро 14 апреля – и начинаются от выстрела этого стартового пистолета зловещие своей официозной жизнерадостностью тридцатые годы, начинается махровый сталинизм оптимистенко и победоносиковых. Факт!
Игра с дьяволом была игрой в кошки-мышки. Хотелось немедленного самоутверждения, хотелось по-раскольниковски топором рубить «старушье время» и при этом спасать «мельчайшую пылинку живого». Заблуждение усугублялось ненавистью к старому эстетизму, под которым понималось всё старое – и история, и культура. Желание нанести «пощёчину общественному вкусу» совпадало с хамством толпы, в которой действительно «единица – ноль». Ставка на «самоценное (самовитое) Слово» оправдалась лучше всего в глубочайшей любовной лирике раннего и позднего Маяковского, не имеющей себе равных в мировой поэзии. Здесь нежность медведя, беззащитность щенка, ранимость «человека просто».
Заполитизировав себя, Маяковский уходит в реальность улицы, на которой возводятся баррикады и плещется красными флагами насилие. Богоборчество оборачивается пролитием людской крови. И он находит в себе силы отшатнуться от грядущего хама.
В «Клопе» зафиксировано это страстное неприятие победителя в классовой борьбе: «бывший рабочий, бывший партиец, ныне жених» – в этой ремарке скрыта вся линия символического вырождения и перерождения коммунистической идеи, схема, которая характеризовала и по сей день характеризует политиканствующих конформистов.
Раньше с горящим от счастья глазом Артист громыхал со сцены:
Я пол-отечества мог бы снести,
А пол – отстроить, умыв.
Только сейчас до нас доходит, что предлагал Поэт – горбачёвскую перестройку? Ельцинскую демократию? Или ещё что-то третье?!
Не знаю. Только пол-отечества мы сегодня, извините, уже снесли и это – не поэтическое преувеличение, а реальность, которую надо признать, а вот насчёт умывания и воздвижения нового здания-дома на родной земле что-то пока не слишком тянем. Поэма «Хорошо!» должна была продолжиться поэмой «Плохо!», да не успела… Иначе в 37-м автору не поздоровилось бы! При жизни он не был в «попутчиках», скорее числился «непутёвым». И лишь благодаря Лилечке удостоился от вождя звания «лучшего, талантливейшего», что позволило Пастернаку с горечью сказать: после смерти Маяковского стали «насаждать, как картошку».
Пользуясь сто тридцатилетним юбилеем, давайте оттащим Поэта от бронзы идеологем, провозгласивших его «своим», и распознаем в нём раскрашенного, в красной маске бойца за нас, за свободу, за наше настоящее. Есть огромной мощи тихий Маяковский, есть поэт, который «кружил поэтической белкой» и действительно «вылизывал чахоткины плевки», но эта стезя роднит его и с Пушкиным, и с Достоевским, и с Толстым…
Грядущие люди! Кто вы?
Вот я – весь боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
Моей великой души.
Он был крылатым идеалистом, хотя Мандельштам мудро говорит, что «как бы для контраста, рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла».
Прав. Иначе не объяснить, почему Пастернак для усатого был «нэбожителем». Но ведь и нам не понять, как мог другой мастер разговаривать с Солнцем на «ты» и зажигать звёзды («если это кому-нибудь нужно»), жить одиннадцать лет в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире. Поистине кроме свежевымытой сорочки поэту нужна была только любовь. «Мама! У меня пожар сердца!»
Сегодня там – музей. «Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме», мы пытаемся возвратить в наше миросознание могучего лирика, великого драматурга, «не для денег родившегося» авангардиста.
Все думают, что Маяковский застрелился. Нет, это в нём застрелился Треплев, говоривший незадолго до Маяковского, что нужны новые формы: «А если их нет, то лучше ничего не нужно!»
Он так же жил в образах Гамлета, Раскольникова и Дон Кихота…
Быть иль не быть, вот в чём вопрос.
Достойно ли терпеть без ропота
позор судьбы
Иль надо оказать сопротивленье?..
Он решил «быть», но никогда, слышите, никогда Маяковский не был у Победоносикова лакеем, никогда не числился в доносчиках и погромщиках.
Сегодня пытаются скинуть его с корабля современности. Как это он сам манифестировал в отношении старых классиков. Голосом Гамлета Поэт отвечает:
«Вы собираетесь играть на мне? Вы приписываете себе знание моих клапанов? Вы уверены, что вынимаете из меня голос моей тайны? Вы воображаете, будто все ноты мои снизу доверху вам открыты? Вы думаете со мной легче, чем с флейтой? Меня можно расстроить, меня можно заставить издавать любой звук, но играть на мне нельзя». «Сцена с флейтой» взаимоискрит с «Флейтой-позвоночником». А поэтово «донкихотство» есть искреннее рыцарство без экстремизма и нищеты духа.
130 лет Маяковскому. И ещё будет сто лет, и ещё сто…
Погибнет всё.
Сойдёт на нет.
И тот, кто жизнью движет,
Последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей –
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.
Дальнейшее – молчание. И в этой тишине голос Поэта, возомнившего о себе и доказавшего, что он – Бог Слова и будет слышней и слышней, ибо не исчезнет вовек.
Маяковский в начале прошлого столетия изобрёл красочно живописную атомную бомбу новой поэзии и подбросил её в русскую литературу. До Маяковского эта литература была другой, и поэзия была не та. И дело не только в том, что отныне стих мог карабкаться и скатываться «лесенкой», и не в том, что с Маяковским пришли новые ритмы и рифмы, ошеломляющие нормальное ухо, и даже дело не в том, что новая музыка ассонансов и диссонансов утвердила себя в красках то аляповатых, то гармоничных. Не в эпатаже футур-форм дело, а в том, что эта мегатонная сила страсти обрушилась на мирных в чтении людей и повлекла за собой весь авангард ХХ века. Без Маяковского в мире не состоялись бы ни Пикассо, ни Брехт, ни Пастернак… Поэт стал теоретиком и практиком нового стихосложения, бросившим вызов учёным «пушкинистам» Серебряного века – от Брюсова до Шенгели, – без его новояза впоследствии не произошло бы у нас ни явления Бродского, ни проявления Вознесенского на пару с Приговым… Авангард быстро становится арьергардом, который снова и снова поворачивается хвостом, чтобы вечно быть впереди. Но буреломный словесный массив Маяковского никто до сих пор не переплюнул. У сегодняшней поэтики другие вершины, да и критерии этих вершин совершенно другие. Сегодня псевдопоэзия часто верещит на ничего не значащем птичьем языке. «Сделайте мне красиво!» И – делают. Заумь без сердца. Выпендрёж как способ закамуфлировать свою пустоту. Невыстраданность пижонского изъявления. Свеженькие «кудрейки-митрейки»…
Между тем величие поэта в том, что он личную переполненность переводит в макромасштаб вселенских чувств и творит, извергая титаническим вулканом свою стихотворную лаву, способную обжечь всё на свете. В былом историческом контексте «тринадцатый апостол» сделался обречён с самого начала, отсюда его постоянное суицидное самопожертвование и эсхатологическое ожидание собственной гибели:
За всех – пуля.
За всех – нож.
А мне когда?
А мне-то что ж?
Или:
За мной не скоро потянете
Об упокой его душу таланте.
Или:
Меня из-за угла ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь –
четырежды омоложенный,
До гроба добраться чтоб.
Ещё:
Где б ни умер,
Умру поя.
И, наверно, главное:
В какой трущобе ни лягу,
Знаю – достоин лежать я
С лёгшими под красным флагом.
Последняя строчка не случайна. Расщеплённость жизни и смерти ведёт к желанной, но недосягаемой цельности, к вере, что одиночествовать больше нельзя, что только с миллионами (а их было, как известно, 150!) «пойдёшь на жизнь, на труд, на праздник и на смерть». Именно благодаря железобетонному соитию с миллионами Маяковский жаждет бессмертия и в нашем времени. Он – неистовый «будетлянин», как никто другой.
Он создал театр своей личности как зрелище собственной трагедии. «Маяковский. Трагедия» – не для сцены, а для сюрреализма!.. После Пушкина и Лермонтова поэты России более не писали гениальных пьес. Только через сто лет их коллега делает сцену местом расположения своего понимания социума, творит драматургию, сплетающую сатиру и боль. Миры поэта фантастичны. И лишь Мейерхольд первым единит с ними гротеск и пафос.
Душа поэта хочет вырваться из пут истории, прославляя будущее как спасение от настоящего. То, что «и жизнь хороша, и жить хорошо», выглядит исступлённым самоубеждением, мифическое счастье провозглашается реальностью, и тут поэт уподоблял себя новому Христу, который подражал старому, обращавшемуся к коринфянам: «Я веровал и потому говорил».
Можно сколько угодно сегодня садистически унижать Прометея, выклёвывая из него печень, но огонь его уже никому не удастся украсть. Стих Маяковского прорвёт «громаду лет», воскресший в новых поколениях, которые увидят в этом безбожнике божественное и простят ему все грехи, как и подобает добрым людям.
Именно теперь Маяковскому нечего терять, кроме своих цепей, на которые мы, почувствовав себя с недавних пор более или менее свободными, посадили его.
Зря. Он всё равно свободнее нас. Потому что у него – пожар сердца.
Марк Розовский