10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ...

Петр считал обязанным доложить Военной коллегии, что перевод полков его дивизий к князю Голицыну считает нецелесообразным и крайне затруднительным. Он был убит игнорированием коллегии его сообщением о том, что все его полки расположены вниз по Днепру, в левую сторону, куда он сейчас отделяется со своим корпусом. К тому же, будет схвачен каждый пост, где стоят сейчас эти дивизии, поворотливым неприятелем, если отвести их оттуда, а это очень важные стратегически места. Напоследок, он признался, что отравлен всеми последними решениями и действиями и просил своего друга открыть смысл всего происходящего, так как сам он может блуждать лишь словно слепой котенок, ориентируясь только на собственную интуицию. И был разорван лист бумаги с этими словами Румянцева "милостивым другом вице-президентом Военной коллегии Захаром Чернышевым". 

Почти все в Петербурге были против Румянцева. Правда, Захар Чернышев составил новое расписание.  

Уже не пылали страсти по поводу распределения Румянцевым своих полков. Однако отстоять генерал-поручика Племянникова ему не удалось, так как царские коллегианты определили того под команду князя Голицына. В распоряжение Румянцева выделялось даже 5 кавалерийских, 6 гусарских, 4 пикинерных и 14 пехотных полков. Царские орудия прилагались. Но все равно его войска были разграблены, и вместе с нерегулярными украинскими войсками и казачьими частями под его управлением набиралось 40 тысяч человек, тогда как под командованием Голицына было 80 тысяч. Объявили, наконец, и по какому плану будет вестись война. 

Несколько раз сплевывал требовательный генерал, пока читал его. Открыто критиковал его. В плане прописывались самостоятельные действия армий. Турецкие силы словно воронье были огромны, но вместе с тем и неорганизованны, и как раз их первая армия, которая должна была наступать, обязывалась быстро преградить ей путь на этот берег Днестра. Румянцев должен был оборонять южную границу России между Днепром и Доном, прикрывать наступление армии Голицына на Хотин. 

По мнению Румянцева, все слабости плана бледнели перед задачей армии, которая должна была наступать, выполнить весьма узкую стратегическую задачу - не дать продвигавшимся турецким войскам соединиться с польскими конфедератами. Действия этой армии сводились по существу к осаде крепости Хотин, что в местности, где свирепствовали южные границы и практически отсутствовали коммуникационные линии, было нецелесообразно. 

Кроме того, совершенно самостоятельные действия двух независимых армий могли привести к опасной разброске сил от Днестра до Дона, что могло привести к полному отстутствию возможности любого взаимодействия между этими армиями. Пользуясь этим, турки могли бы легко вторгнуться в Малороссию через территории, которые не были охраняемы в силу как раз отсутствия взаимодействия между армиями, и легко нанести удар в тыл любой из них. 

Это был план без учета особенностей местных условий (где проводились боевые действия), без внимания к методам войны, используемым противником. 

Румянцеву фактически не оставалось ничего другого, кроме как "ехать на киевский ковер". Ему казалось, что еще не поздно что-то и поправить, и уточнить, и поменять. Князь имел в придворном военном совете, не говоря уж о коллегии, большое влияние, и обе структуры могли во многом послушать его. Адъютант Петухов, как было с ним обе войны, завздыхал часто, кивая на то, что "пурга да и дороги занесенные, и посему обождать бы немного". 

Эта ленца портила умного, толкового хлопца. Наступало безотлагательное время. 

Первыми для Румянцева в принятии решений были вовсе не метели. 

Но больше влияло его назначение командующим, и теперь это был прежний Румянцев - тот, который водил полки в атаку в Гросс-Егерсдорфской битве, который геройски сражался под Куненсдорфом, который одержал блистательную победу в Кольбергской операции. Он снова готов был по 10-12 часов не слезать с седла, работать сутками. 

Отчаянные энергетические потоки кипели в нем с неистощимой силой. Эти новые потоки привели его в полночь в Киев. Разбойные чины уже спали. Дворцовые камердинеры, хорошо знавшие Румянцева как родственника своего хозяина, поместили его в теплой комнате, принесли ужин. Военные лентяи. Им последовали новые просьбы разбудить хозяина. Даже обезглавливание для камердинера было бы менее страшно. Даже взяточничество не заставило бы разбудить его сиятельство, который всегда вставал сам. 

Пришлось погружаться в таинственный сон, делать нечего. Зато утром он не дал князю даже позавтракать, заставив его закрыться с ним в кабинете: нужно "потрещать" с глазу на глаз. Правительственные разговоры предполагаемы: князь неодобрительно смотрел на него. Шитая военным советом программа не удовлетворяла последнего, который хотел представить свою! Оказывается, Румянцев и не думал хитрить и сразу подтвердил его предположение!

Царевич, кстати, тоже не одобрял плана. Он считал, что его надо составлять после анализа ошибок "миниховской" войны, после посещения местности боевых действий. 

А князь с усмешкой "протестовал" головой: о понятии местности было сказано и здесь. 

Обожженный этой усмешкой, Румянцев жестко предположил, что план составлен на основе продвижения турецко-татарских войск в Польшу, где, как будто, местный народ ждет своих "освободителей", в чем все так уверены. Дергаются веки Голицына, что говорит о справедливости предположения. Правительство намерено предпринять контрмеры продвижению турок к Каменец-Подольскому через Хотин. 

Именно там восстают конфедераты, именно туда спешат на соединение с ними турки, чтобы потом все вместе вторгнуться в Польшу, а затем уже идти через Киев и Смоленск на Россию. Услышав про их планы, усмехнулся уже в свою очередь Румянцев. Ведь когда-то князь учил его, что такое карательная политика, а теперь, судя по всему, пора князю учиться самому. 

"Вокруг своей страны конфедераты, - привел граф довод, - никогда не позволят расположиться своевольным татарам и туркам, склонным к насилию и грабежам. Кроме того как покраснеть, ничего тебе и не остается. Думаешь, что я вообще обнаглел, потому что позволяю себе такой тон против тебя, хоть и родственник я тебе".

Румянцев и сам понял, что его чуточку занесло, и продолжал более мягко. Он почти согласился, что удастся взять Хотин, закрепиться на Днестре. Но правительство не говорит о дальнейшем развитии ситуации. Запылали ведь пожари вдалеке от главных коммуникационных линий турок. 

Один Хотин не только не разъединит турецко-татарские войска, но даже и не обеспечит надежной защиты от вторжения последних в русские пределы: "Не я, а ты повредить России можешь с планом этим". 

Раскольники попытались найти ультиматум. 

Главные действия следует развернуть в направлении Очакова и Перекопа. Но Голицын лишен понимания превосходства над старым "сего плана". 

В свою очередь оппонент превосходство видит немалое. И учреждались Румянцевым собственные соображения, доказывающими "превосходство сего плана" над старой программой военного совета. 

Всякое возможное опровержение закрывал доводами заранее. Он говорил, что под Очаковым скрывается не только крепость турок, но и "опора их корабельной армии". Сказавшего "господское слово Босфора" турка нужно более сдержать как раз на морском пути, чем на сухопутном, ибо по первом, через Очаков, ему удобнее и быстрее доставлять в армию пополнение и продовольствие. Кроме того, когда говорят об Очакове и Перекопе, то подразумевают важное стратегическое значение этого района. 

Архивы свидетельствуют об этом районе как о ключевом для турецкой армии на Украине с крымскими татарами. Послав драгун на татар в Крыму, русские войска могли бы тогда общими усилиями обрушиться на турецкую армию: "Возможно он, Румянцев, был прав, но все же им пришлось следовать плану, предложенному военным советом". Трудно, но невозможно, все же, было внести изменения. Только действовать нужно было как можно скорее, пока не начались боевые действия. Но это мог сделать, "обратить реку вспять", только князь, и, наверное, тот знал, как это можно сделать. И Голицын тут нахмурился.

План апробирован самой императрицей, и не будем больше об этом. Беспощадно взялся он за "средство для открывания двери". 

Но их ждали в столовой. Повсеместно надеялись на их завтрак (совместный, разумеется, так сказать "родственный" завтрак, а отказ был бы воспринят как странный). Но как бы не удерживали Румянцева посадские, тот выехал в обратную дорогу в тот же день. И провожая, Голицын вспомнил о письме Екатерины Михайловны, которое прихватил с собой для него, будучи проездом в Москве...

Измученный Румянцев сунул письмо в карман, молча пожал ротянутую князем руку и (все так же молча) влез в свой возок. Он не имел желания говорить больше с шурином. На час или два получивший какое-то странное оцепенение, он ехал расслабленный, "прибитый" тихим шуршанием по снегу полозьев да мягким перестукиванием конских копыт. Потом, почувствовав, что лошади пошли шагом, и покосившись на задремавшего напротив адъютанта, полез в карман за письмом. Проводив жену в Москву, он получал от нее письма чуть ли не каждую неделю, и едва ли не в каждом она сетовала на неудобства раздельной жизни, на денежные затруднения, просила ее дозволения вернуться в Глухов. 

Московское письмо было таким же. После сетований те же сетования. В письме было об их доме, который будто свеча горел с двух сторон. 

Формальным домом оставался московский (в Глухове у него была временная на период службы здесь усадьба), там он жил редко, а расходы (были они немалые и при всей экономии) шли на оба. На стрелецкое поприще она пойти не могла, а чем ей оставалось жить, батюшка и сам рассудить мог. Лучше бы в Глухове жить на тамошние доходы, а в Москве дом сдавать и на доходы новый строить, однако знала она, что не хочет муж этого. В мыслях Румянцев с ней согласился: разумеется, не хочет, ибо и без того забот хватало. 

Далее он читал, что за детей можно было быть спокойным теперь, так как она взяла на дом учителя, который и в полковники вывести может, и "в математике" толк знает, если те пожелают пойти по гражданской стезе. Они же еще фортификацию и тригонометрию закончили и теперь будут чертить планы, и за все это он получает по 400 рублей в год. При этих словах Румянцев поблагодарил мысленно, сунул письмо в карман и успокоенный втянул шею в воротник и задремал по примеру своего адъютанта. 

Это "успокоение" завершилось от толчка в бок. После нескольких толчков он открыл глаза: в дверце возка он увидел знакомое лицо дежурного генерала. Будто боясь чего-то, возок не двигался. 

Всего было не объяснить.

Сразу сообщили, что прорвались татары. Было установлено и место этого прорыва.

Убив передовых охранников, те появились между Днестром и крепость Святой Елизаветы. Напрасно их пытался отогнать вышедший отряд, который после короткого сражения отошел обратно, - численностью те превосходили защитников. 

Вызванный осведомитель указл на количество до десяти тысяч всадников. Хотелось увидеть другого обитателя гарнизона - Исакова. С командующего хотелось спросить за допущение такой ситуации. 

Следующим опрошенным стал генерал, но тот очень мало что мог сказать. Было приказано скакать и всполошить этого Исакова, чтобы тот поднял все легкие войска для преследования. 

Впрочем подумал и решил, что убийства уже опасаться не следует, а значит надо ехать самому. "Всякая подмога к спеху будет, - добавил командир. - Не жалей полозьев, все одно в железо окованны, и снег им не помеха. Жизнь лошадей не жалейте, форейтор, слышали же о татарах. Судьи, посторонись, разбираться позже будем". 

Столица отдыхала, а Румянцев думал.

Ворвавшись, кажется, все и начали. Стоявшие мирные дни кончились.