Контекст Пустоты / Приключения Пелевина в эпоху андерграунда :: Вселенная Пелевина
«Если ты встаешь на этот путь, в какой‑то момент Вселенная начинает вести с тобой разговор: появляются одни учителя, потом другие, приходят книги, и, если ты ищешь, диалог этот длится всю твою жизнь», — говорит футуролог и суфий, исследователь и разработчик Punto и Caramba Switcher Сергей Москалев.
В 12 лет он познакомился с йогой, в 15 прочитал французских магов Жюля Лермина и Папюса, в 16 стал вегетарианцем, в 17 вошел в трансперсональную группу переводчиков и практиков «Контекст» — главного советского самиздата эзотерической литературы, через которую впоследствие прошли все «московские искатели истины». «Группу «Контекст» создали Валентин Куклев и Виталий Михейкин в 1970-е годы. Они собирались, обменивались духовными исканиями, но информации, материалов, книг почти не было. Встречались человек по 12-15 в небольшой квартире Виталия Михейкина, обсуждали, кто что прочитал, послушал, как понимает. Встречи были потрясающе интересные, приходили люди самые разные, очень умные, в том числе и ученые, доктора и кандидаты наук. Спустя много лет я собрал словарь терминов, используемых участниками группы, и опубликовал в интернете, а редактор и издатель Шаши Мартынова предложила сделать из этого книгу. Так появился «Словарь эзотерического сленга». И вот как-то в Москву приехал некий фрик, американец. Он путешествовал по Европе на маленьком автобусе Volkswagen и у него с собой была библиотека из 100 книг: пять томов Кастанеды, шесть томов Ошо, а еще Чогьям Трунгпа Ринпоче, Тартанг Тулку Ринпоче и многое другое. Это был настоящий топ эзотерических книг, которых в Союзе не было. И он, уезжая, оставил все это нам. Ну что было делать? Надо было переводить. Василий Максимов взялся за Карлоса Кастанеду, Владимир Степанов переводил Георгия Гурджиева и Петра Успенского, Виталий Михейкин и Владимир Майков познакомили русскоязычных читателей со Станиславом Грофом, Тимоти Лири, Джоном Лилли, Чогьямом Трунгпа Ринпоче и Тартангом Тулку Ринпоче, Михаил Папуш переводил астрологические книги. Мой папа — военный пилот, управлявший пикирующим бомбардировщиком, он много раз в жизни стоял на краю. И после демобилизации папа очень полюбил Омара Хайяма, хорошо его знал и много цитировал. Поэтому, когда встал вопрос, что я буду переводить, я выбрал суфизм. Он мне был понятным и родным. Никто из нас не был профессиональным переводчиком. Потому что профессионалы хотят получать за перевод деньги, а мы переводили и за это могли получить срок. Не то чтобы КГБшникам не нравилась эзотерическая литература. Но ведь это тоже самиздат, а они считали так: «Сегодня они ксерят йогу, а завтра Солженицына будут ксерить или листовки». Переводами занимались исключительно подвижники. Видимо, такие тексты и должны попадать в руки некорыстные, без золотой пыли. В результате все, кто в Союзе до перестройки интересовались эзотерикой и мистикой, получали информацию из распечаток, сделанных в группе «Контекст». В 1981 году ко мне в гости на Арбат привели Виктора Пелевина — учащегося первого курса Московского энергетического института. Он начал интересоваться эзотерикой, а у меня дома благодаря «Контексту» была библиотека — самиздатовские распечатанные книжечки Кастанеды, Гурджиева, Муктананды, Вивекананды. И мы стали с ним на этой почве дружить. Книги давались строго на ночь, и Витя был в этом вопросе педантичен. Со временем он нашел где-то возможность не просто ксерокопировать, а уменьшать книги, иначе в метро было неудобно читать, не секретно. А к маленькой копии можно было приклеить обложку вроде «Производство и обслуживание фрезеровальных станков». Витя произвел впечатление очень умного, знающего, сообразительного человека, но, вместе с тем, в нем было удивительное сочетание тонкости и грубоватости одновременно, при этом он обладал точностью восприятия и умением решать задачи. Из всего, что мы тогда читали, Кастанеда оказал на Виктора самое большое влияние. Его стилистика, психоделика, странные люди в пончо — то ли есть, то ли нет, то ли это призрак. Мы в те времена практиковали осознанные сновидения: спали в специальных чистых ботинках вроде туристических, потому что на ногах должно было быть давление, чтобы во сне тактильно вспомнить ощущения бодрствования. Одна была проблема — спали на циновках по-йоговски и эти ботинки брямкали, когда человек переворачивался. «Кастанеда — величайший поэт и мистик XX века. Миллионы людей обязаны ему мгновениями прозрения и счастья, и если даже потом выяснилось, что эти прозрения не ведут никуда, то в этом не его вина» Виктор Пелевин, «Последняя шутка воина». Витя много заимствовал из боевых искусств. Он занимался карате, а не каким-то там тайцзи или багуа. Никакой китайщины у него никогда не было, все было строго и волево. В китайской культуре важно, как бы прожить подольше, а в японской — как бы умереть красиво. Пелевин — настоящий глубокий исследователь. В нашей компании было совершенно очевидно, что он — самый гениальный, способный к удивительной концентрации. Если нужно было что-то сделать, он мог 16 часов сидеть и печатать. Неправы те, кто думают, что ему просто повезло, он что-то там написал и на него свалился успех. Нет, это огромное трудолюбие и талант. И, вдобавок, особое этнографическое виденье. Однажды к нам попала дореволюционная книга одного из немецких этнографов, которая описывала африканский мир, нравы, обряды, мировоззрение. Мы читали и видели: так это же мавзолей Ленина, а это вечный огонь на Красной площади. И проход войска, вооруженного деревянными булавами, перед вождем племени, разукрашенным перьями, в львиной шкуре тоже что-то сильно напоминал... Мы читали с восхищением. И вдруг у нас открылось двойное видение: была наша «как бы реальность», все эти секретари, политическое устройство страны — и тут же на нее накладывалась Африка, людоедство, черепа, общение с мертвыми, «клянемся перед павшими». Витя просто фантастически научился видеть такие парадоксы. Он ничего не придумывал, мы просто гуляли по улице и все это было вокруг нас, вся эта этнография. «Въ Лоанго населеніе коптило своихъ умершихъ, чибчи высушивали ихъ на медленномъ огнѣ, a тѣла вождей бальзамировали. Въ связи съ указанными представленіями о нуждахъ душъ стоить и обычаи положенія съ покойникомъ всего его имущества. Онъ появляется еще на низшихъ ступеняхъ культуры, при существовали вѣрованія что умершіе живутъ въ могилахъ». Вот пример, который объяснял мавзолеи, бальзамирование. И вся книга была наполнена узнаваемыми по совку вещами. Интересно, что в Африке было достаточно прилично там, где в государстве поддерживалось христианство и ислам. А в СССР, когда от религии отступили, во многом свалились в африканское людоедство. Все это давала нам третью точку зрения в то время, когда в совке ты мог быть либо совершенно лояльным, либо диссидентом. Вероятно, героев и обстоятельства позднее Виктор сперва научился описывать по тому же принципу. В начале 1990-х он редактировал пятитомник Кастанеды в переводе Василия Максимова для издательства «Миф». В результате возникла идея полноценно издать антологию советской эзотерической литературы, прежде существовавшей только в самиздате. Пелевин объехал многих участников тусовки, побывал в Киеве у Владимира Данченко [легенда эзотерического самиздата начала 1980-х годов, писавший в жанре «демистификация мистики» — прим. ред.], в Петербурге у Сергея Рокамболя [независимый художник, концептолог, мифолог, дизайнер, композитор — прим. ред.] и его жены Анны, съездил под Выборг к самому Максимову, который трудился там лесником. Набранный материал не стал антологией, а превратился в роман «Чапаев и Пустота», где Чапаев — это Максимов, Котовский — Рокамболь, Анка — жена Рокамболя Аня Николаева, интеллигент в очках с лицом басмача Володин — это я. А Петр Пустота — это сам Пелевин. Там, среди прочего, описана история поедания мухоморов, в которой я участвовал. Больше никогда мухоморы есть не буду и никому не советую. Если жизнь дорога. Не столько от мухоморов можно помереть, сколько от метаний по железнодорожным путям, лесу и недостроям. И разговоры там в стиле «просто о сложном». Всякие объяснения мироздания при помощи луковицы. Он замечательно нарисовал эзотерическую тусовку доперестроечную, которую хорошо знал и сам был ее участником. Витя очень точно, как многоглазый, многомерный акын, поет ту среду, которую он видит, то пространство, в котором он присутствует. И выходит так убедительно, потому что это не высосано из пальца, это реальность. Можно сказать, что нам в России повезло иметь не просто писателя, а философа и мистика, обладающего кинжальным всепроникающим взглядом!