Мнения: Мы давным-давно Европа, если она вообще существует

Мечта русской интеллигенции со времен Тургенева – чтобы в России было «как в Европе». Собственно, здесь и заключается главная проблема, которая роднит Россию, например, с Турцией.

В стремлении быть «как» изначально заключено утверждение, что ты не являешься тем, чем желаешь стать.

Ни один европеец не желает стать европейцем. И, более того, к изумлению Герцена, поехав в Европу, в Европе он европейцев не обнаружил – таковые водились только в России. А в Европе оказались всякие французы да итальянцы, наряду с ненавистными Герцену с первого взгляда немцами. Впрочем, к этой нелюбви затем примешались еще и личные обстоятельства – но они легли на уже хорошо подготовленную почву предрассудков.

Это, кстати, объясняет большой и теплый интерес турецких интеллектуалов к русской литературе и в особенности к Достоевскому. В текстах последнего они видят проявление парадокса вестернизации.

Россия в XIX веке была примером подражания для Турции, а Петр I выступал образцом для Махмуда II в его реформах. В XX веке она стала примером для подражания уже в свете турецкого опыта.

Успешная, на первый взгляд, вестернизация, оказывается, так и не делает страну Западом. Усилие по модернизации приходится предпринимать вновь и вновь, каждый раз титанически преодолевая разрыв, но образовавшееся вестернизированное меньшинство так и остается чужаком для Запада и одновременно перестает быть своим для «народа». И там и там оно – инородный элемент, у первых вызывая брезгливость в своих попытках приблизиться к истинной цивилизации, тратя в Париже и Лондоне накопленные в Москве и Стамбуле капиталы, у вторых – ненависть и/или непонимание. Свойственный ей взгляд колонизатора никак не способен вызвать симпатию.

Европеизированный абориген может быть или полезен, или опасен для колонизатора. Полезен как инструмент управления – и опасен как тот, кто способен не только осознать свое положение, но и эффективно восстать против него.

Проблема в том, что, восстав, он оказывается тем, кто теперь осуществляет колонизацию, только обратившуюся во внутреннюю.

В «Дневнике писателя» или в «Братьях Карамазовых» образованные турки второй половины XX века узнавали себя, причем вовсе не там, где Достоевский писал про турок, благо эти места вплоть до 1990-х годов исключались цензурой из переводов на турецкий как способные оскорбить местного читателя.

Но когда говорят, что Россия – не Европа, то возникает вопрос, а что именно подразумевают под «Европой»? Ведь обычно, говоря о «Европе», имеют в виду Англию, Францию или Германию.

Забавно, что сама Англия, например, не склонна считать себя частью Европы без существенных оговорок, а в Европу, помимо перечисленных стран, входит и какая-нибудь Польша, Румыния и, с недавнего времени, даже Украина.

Иными словами, комплекс неполноценности является другой стороной мании величия. В XIX веке Российская империя была склонна сравнивать себя с Францией, тогда как ее критики постоянно пытались уязвить сравнением с Османской империей. В Австро-Венгрии оппозиционно настроенные по отношению к режиму интеллектуалы язвили Вену сравнением с Петербургом. Есть иерархия сопоставлений — и в ней есть стремление сравнивать себя с тем, что считаешь высшим по отношению к себе, и избегать сравнения с однородным. 

То, что труднее всего дается в этой привычной оптике, – это признание не неоднородности мира самой по себе, а того, что твое положение – не знак уникальности, пусть и с отрицательным знаком, а довольно типичный порядок вещей.

Если не получается утвердить свое тождество с высшими, то хочется верить в свою особенность – в особый путь, который огородами приведет тебя к высшей истине, коей лишены те, кем у тебя не получилось стать.

В этом смысле нет ничего типичнее, чем утверждение «особого пути», равно как и споров о своем отношении к «Западу». Так, в Германии всего полтора века назад обыденными были разговоры о том, сколь она противоположна «Западу» и сколь отличается немецкая «культура» от французской бездуховной «цивилизации». Германский гений был призван поведать миру о своей уникальности, избавленной от ужасов британского и французского капитализма, воспевая гармонию крестьян, помещиков и бюргеров, а относительную бедность компенсируя достоинствами великой немецкой культуры.

Так что, обращаясь к истории, приходится признать, что нет ничего типичнее, чем очередной рассказ о собственной уникальности и воспевание высот духовности в компенсацию убогости повседневности.

История о том, что не получается стать «Европой», – это во многом история о сложности принять свое место в существующем мире. В действительности это не притязание быть частью Европы, а мечта стать тою «Европой», которую так старательно придумали себе. 

Проблема в том, что нам нужна «вся Европа». Не эмпирическая, но та, на которую молились Герцен и Достоевский – и которую невозможно обнаружить в реальности, почему она у Хомякова и превращается в «страну святых чудес», которая обретается в прошлом – и в измене которой каждый раз можно упрекнуть ту Европу, которая существует сейчас.

Между нами говоря – во многом России с XVIII века удалось стать Европой. По крайней мере – не особенно хуже Польши или Португалии.

Мы прошли две модернизации, стали городским обществом, сумели выстроить единое культурное пространство, растянувшееся на девять часовых поясов – но по сей день как малые дети продолжаем верить в страну святых чудес и сердиться, что не совпадаем со своим идеалом.

Нам не удается стать Европой, то есть стать Россией – принять себя, а не пытаться стать Европой вместо нее самой, то есть заменить частью целое.

Есть много способов быть Европой – немецкий, испанский, болгарский. Но чего нет – так это единого европейского способа быть европейцем. Но только такого способа и взыскует душа русского человека, тем самым утверждая свою не-европейскость. И в этом она вновь совершенно не уникальна, ведь по поводу своей европейскости переживают и румыны, и португальцы, и те же многострадальные турки, страдающие еще и от того, что не являются христианами. Это боль, которую нам трудно понять и еще труднее разделить, поскольку в большинстве своем мы (быть может, к несчастию) уже давно живем в постхристианском мире.

По факту мы давным-давно уже являемся Европой – если она вообще существует.

Но мы хотим большего. И, собственно, это наша главная не-европейская черта – ведь Европа рождается в Греции, а главный принцип греческой культуры – принцип меры, умение полагать себе предел.

Впрочем, судя по накалу страстей вокруг имени Македонии и права на наследие Александра Великого, сам этот принцип скорее из области воображаемого. Ведь та античность, которая ведома нам, рождается из похода Александра – безмерности и беспредельности, открытия нового мира, который предстоит сделать своим. Чем на протяжении последних веков и занимается Россия.

(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)

Теги:  Россия и Запад, Европа, культура